Однако на этот раз, подняв трубку, секретарь чуть заметно вздрогнул и, закашлявшись, позвал одного из офицеров дворцовой полиции, стерегущих покой столь значительной особы. Тот, услышав произнесенное на другом конце провода распоряжение, четко выпалил: «Есть!» — и быстро кинул трубку на рычаг.
— …а кто уверует, — доносились из комнаты громогласные разглагольствования Старца, — обретет жизнь вечную. Ибо жизнь для всякого смертного — первейший божий дар. И когда воистину силой Отца нашего переполнишься, то никто кроме его самого оную жизнь у человека отобрать не сможет. Вот хоть сами гляньте. — Распутин потянулся к одному из гостей, щеголяющему в алой черкеске с массивным кинжалом на поясе. — Дай-ка ножик. — Тот, к кому были обращены эти слова, безропотно вытащил грозное оружие и протянул Старцу. — А вот кто желает этой штуковиной меня пырнуть? — Гром возмущения был ответом на его слова. — А ну цыть! — оборвал он негодующие всхлипы. — Стало быть, никто не желает? Ну, да ладно, сам ткну.
— Помилосердствуйте! — заикаясь, вымолвил хозяин кинжала. — Да как же можно-то? Да что же вы такое?.. Ведь самоубийство — грех великий!
— Кто в силу Отца нашего не верует — тот лишь самогубствует! А ежели вера крепка, то ни сталь, ни пуля не страшны. Когда словам моим веры не имеете — сами гляньте.
С этими словами Распутин надсадно крякнул и с силой вогнал украшенную извивами Дамаска сталь кинжала себе в живот. Гости ахнули и попятились, не ведая, то ли пуститься наутек, то ли звать полицию, а вкупе с ней и карету «скорой помощи». Острие торчало из спины бывшего конокрада, но он нимало не обращал внимания на сей вопиющий факт.
— Вот так-то, — назидательно произнес Старец, выдергивая залитое кровью оружие из раны. — А нут-ка, кто тут с иголкой управляться может? Заштопайте-ка мне одежу. Вишь, прохудилась.
— Григорий Ефимович, — запинаясь, расширив от ужаса глаза, проговорил дежурный офицер, оглядываясь в сторону молчащего телефона, точно ожидая у него поддержки, — из Царского Села звонили. Сам, — охранник кивком указал в сторону портрета самодержца. — Велено срочно доставить вас.
— А если не пожелаю ехать? — подбоченился Распутин.
Офицер сглотнул подступивший к горлу комок. После всего только что увиденного сообщать Просветленному, что в случае неповиновения его приказано доставить силой, ревностному служаке почему-то не хотелось.
— Не горюй! — Старец хлопнул телохранителя по плечу. — Что нос повесил, как старый дед хотелку? Вот посидим и поедем к Папа, раз уж так ему в голову вступило.
Сегодняшние новости, как правило, слишком правдивы, чтобы быть хорошими.
Ларри Флинт
Глаза Барраппы уже вполне привыкли к окружающей темноте. Камера следственного изолятора контрразведки Петроградского военного округа была «нумером на две персоны», однако сейчас ему случилось расположиться в узких, точно коридор, апартаментах в гордом одиночестве. Он прислушивался, стараясь вычленить какие-либо звуки из давящей тишины. Через окно скорее чудились, нежели слышались суетливые голоса будничного города. За дверью время от времени громыхали сапоги надзирателя — щекастого, точно бульдог, детины с отсутствующим взглядом выцветших, подобно местному небу, голубовато-белесых гляделок.
Так прошли сутки. Понимая, что с железной дверью и зарешеченным окошком под самым потолком ничего не поделаешь, Барраппа завалился на измочаленный предыдущими жильцами тюфяк и неожиданно для себя быстро уснул. Усталость навалилась медведем, не давая поднять головы и лишая возможности сопротивляться. Неведомо, как долго проспал он, но пробуждение обрадовало полным восстановлением сил. Узник вскочил, ежась от холода, и так же, как всякий день прежде, начал выполнять заученные с детства упражнения, ставшие едва ли не священным ритуалом.
Железная пластина на двери, закрывавшая круглое застекленное отверстие, тут же отъехала в сторону, демонстрируя ничего не выражающий, почти совиный глаз.
— Не положено! — донеслось из тюремного коридора.
Посреди дня дверь отворилась, и подследственному была выдана миска какой-то баланды с куском черного хлеба. Чуть позже посуда была отобрана бдительным надзирателем, четко усвоившим указанную в сопроводительном документе арестанта склонность к побегу и, должно быть, опасавшимся, как бы тот не сделал подкоп этими нехитрыми орудиями.
Конечно, рыть подземный ход, подобно графу Монте-Кристо, сербский капрал не собирался. Но в одном надсмотрщик был прав — все это время мысли Барраппы были направлены к одному — покинуть эти стены. Если бы перед ним стал вопрос, расправиться ли для этого с охранником или же сохранить ему жизнь, — долго бы над этим заключенный не раздумывал. Снова и снова Барраппа возвращался мыслями к недавней встрече со звериного вида бородачом, в глазах которого ясно читалась обуянность демоном. Впрочем, ясно ли? Сколько раз за последние годы он сталкивался с тем, что очевидное для него для всех прочих оставалось тайной за семью печатями.
«Надо действовать, — твердил себе нотер. — Надо как можно быстрее выбираться отсюда. Лаис одной не под силу управиться и с демоном и с тем чудовищем в человеческом облике, которое взяло на себя неблагодарную роль жеребца для повелителя бесовских легионов. Если сейчас не успеть, другого шанса не будет».
Однако как ни силился Барраппа отыскать хоть малейшую лазейку — все тщетно. Он пытался поймать взглядом тупой взгляд тюремщика, чтобы подчинить его сознание, заставить открыть дверь и провести через посты. Но глаза надзирателя оставались, как и прежде, пустыми и ничего не выражающими. Он мог бы напасть на этого детину, обезоружить, но выйти… Нет, это было чересчур опасно, сейчас у него просто нет права так рисковать собой. Необходимо было дать знать собратьям на воле о своей участи. Но как?!
Петр Длугаш лежал на продавленном тюфяке, пытаясь рассмотреть терявшийся во тьме высокий потолок, и в отчаянии подгонял собственные мысли, требуя от них совершить невозможное.
Когда по коридору вновь затопали тяжелые сапоги, Барраппа невольно вскинулся, ожидая, что, быть может, случай подбросит ему шальную удачу. К звуку уже знакомых шагов надзирателя примешивался еще один, новый. Так обычно ходят небольшие люди, склонные к шумным нервным речам и яростной жестикуляции. Они точно подпрыгивают, чтобы казаться больше.
Заслонка на двери вновь отошла в сторону, поднесенный к отверстию фонарь выхватил из тьмы углы камеры, заскрежетали тяжелые засовы, клацнул замок, и надзиратель сонно втолкнул внутрь худосочного субъекта с докторской бородкой в золотом велосипеде-пенсне.
— Сатрап! Я не позволю с собой так обращаться! — вполне оправдывая ожидания Барраппы, звонко крикнул его новый сосед.
— Да иди уж, чего горланить! — без злобы, да, впрочем, и без каких-либо иных чувств, проговорил тюремщик, закрывая ладонью распахнутый зевотой рот. — Кормят тут к полудню. Тюфяк есть. А ежели следователь прикажет, то днем с двух до трех будет тебе прогулка.