— Прости, но что поделаешь? Сейчас такое время. Идет война, а я все же офицер.
— Еще неделю назад тебе это не мешало, — с горьким упреком произнесла Лаис. — Мне страшно. Все так перемешалось. Жандармы, контрразведка. Сейчас ты привел в дом этого, с головой как колено, а он смотрит, как хищник. Я его боюсь. От него исходит тот же свирепый дух, что и от голодного льва.
«Это верно», — невольно усмехнулся ротмистр, но вслух заметил:
— Ничего не бойся, ты под надежной охраной. И этот человек — на нашей стороне.
Он поднялся к возлюбленной и крепко обнял ее, надеясь, что это снимет все накопившиеся вопросы. Однако не тут-то было. Лаис молчала чуть больше минуты, затем вновь заговорила:
— Любимый, ты обещал поговорить с полковником Луневым…
— Прости, еще не поговорил.
— Вы разве не виделись?
— Виделись. Но, честное слово, нам было совсем не до того. Если бы ты знала, сейчас такое разворачивается…
— Я не знаю, — строго проговорила беглая жрица, — но одно мне известно точно: мой брат сидит в тюрьме.
— Проклятие! — себе под нос пробормотал Чарновский. — Лаис, дорогая моя, если бы твой брат пришел ко мне в дом как гость, как твой родственник, я бы принял его с распростертыми объятиями и никакие жандармы никогда бы его не нашли. Но он прокрался тихо, как вор. И, судя по дырам, оставленным в дверях спальни, припас для тебя и для меня весьма странные гостинцы.
— Он мог убить тебя, но не убил, — возразила Лаис.
— Вот спасибо! — выходя из себя, всплеснул руками Чарновский. — Сердечная ему за это от нас благодарность. Это, конечно, прибавит мне желания разговаривать о нем с Платоном Аристарховичем. Хотелось бы заранее знать, что придет ему в голову в следующий раз.
— Ты ему не нужен.
— Он мне тоже. — Ротмистр взмахнул рукой тем самым щедрым жестом, каким полвека назад либеральные помещики отпускали на волю своих крестьян. — И, честно говоря, я об этом ничуть не сожалею.
— Но ты же обещал!
— Обещал, — подтвердил конногвардеец, — и не отказываюсь от своих слов. Но сейчас это не к спеху. Есть масса других, более важных дел. А твой братец покуда может отдохнуть в контрразведке.
— Но я же рассказывала тебе о Распутине! — почти в отчаянии закричала Лаис. — Если его сейчас не остановить…
— По-слу-шай! — недовольно морщась, перебил ее Чарновский. — Завтра царица убывает месяца на два в Соловецкий монастырь на моления, а Николай — на фронт. Наверняка Старец увяжется за кем-нибудь из них. Одного его в столице съедят вместе с его косовороткой и знаменитыми сапогами.
— Подавятся. Никому из смертных не дано одолеть демона в поединке. Он высшая сущность. Он ангел, хотя и падший.
— Лаис, радость моя! Я же сказал, что переговорю с Луневым. Всему свой срок. Прости, мне нужно бежать. Очень быстро.
— Ты меня не любишь! — закричала Лаис вслед сбегающему по лестнице конногвардейцу. Но было уже поздно. Едва ли не прыжками он пересек чопорный вестибюль и скрылся за дверью.
Он уже не слышал возлюбленную, не видел, как плакала она, сидя на ступеньках, уткнув лицо в колени, вовсе не как могущественная жрица и без малого повелительница мира, а как обычная одинокая обиженная женщина.
* * *
За все сорок четыре года своей жизни Людвик Францевич, или, как именовали его когда-то в университете, Луи Французский, не испытывал прежде такого страха и такого позора. Всякий, кто вращался среди петроградских юристов, знал, что Луи — человек достойный и очень влиятельный. Еще бы, его кузен Николя руководил Академией Генерального штаба и пользовался расположением самого государя. Все это да плюс хорошее знание как законов, так и судей, давало возможность присяжному поверенному жить безбедно и пользоваться уважением окружающих.
Но Людвик был поляк, и это говорило само за себя. Несмотря на то, что уже отец его не бывал в землях предков, а сам он и вовсе отдал долг исторической родине, единожды побывав в Вильно, патриотизм жег его, точно свежее тавро клейменого жеребца. Всей душой он желал свободы Польше. Правда, эта свобода в его представлении никак не увязывалась с переездом из собственного дома на Владимирском проспекте куда-нибудь на берега Вислы. И все же белый польский орел овевал его голову славой гордых шляхтичей, среди которых с XIV века числились и предки Людвика Казимировича.
Когда польские социалисты, занимавшиеся доставкой оружия и нелегальной литературы из Финляндии, обратились к нему с просьбой защищать в суде их схваченных товарищей, Луи Французский счел это патриотическим долгом и… неплохим приключением.
Увы, приключение вышло куда менее забавным, чем того ожидал кузен начальника Штаба Ставки Верховного главнокомандующего. Ни родство, ни связи, ни припасенный на всякий случай конверт с десятью тысячами рублей не помогли ему, когда после ужина, на десерт, к нему вломились жандармы во главе с полковником из контрразведки и, не церемонясь, упекли его в эту вонючую дыру.
Дыра и вправду была грязной и вонючей. Железное ведро в углу, заменявшее привычные удобства, смердело так, что дышать было почти невозможно. Весь остаток ночи Францевич проворочался, дрожа от холода и сырости, втайне надеясь, что с каждым поворотом убивает хоть одного клопа.
— Скажите, любезнейший, — присяжный поверенный свесил голову, вновь тревожа сон молчаливого соседа, — когда выносят это… ну, вы понимаете?
— Утром, — точно и не думая до этого спать, вымолвил капрал. — Вчера я выносил, сегодня — ты.
— Да, но… — Луи Французский еще раз бросил взгляд на стоящее в углу ведро с прорезанными в бортах ручками и настолько задрожал от жалости к себе, что даже забыл возмутиться обращением на «ты».
Утром фортуна посетила несчастного законника в застенках и широко улыбнулась ему, кокетливо погрозив указующим перстом. Смерив Францевича насмешливым взглядом, сербский капрал молча подхватил ведро и, сопровождаемый караульным, понес его куда-то за дверь. По правде сказать, у Барраппы была своя идея по поводу использования этого нехитрого приспособления. Оставалось лишь подробнее изучить внутреннее устройство следственного изолятора… Но Людвик Казимирович об этом не знал, и потому, когда «серб» вернулся, присяжный поверенный готов был расцеловать его и… в лучшее время, быть может, взять к себе на службу.
Между тем Барраппа, невзирая на холод, стянул с себя рубаху и в полном безмолвии принялся выполнять свой ежедневный ритуал, позволяя Людвику Казимировичу любоваться сухой, но отлично проработанной мускулатурой «дикого горца».
«Таких бы людей нам побольше», — вздохнул про себя потомок шляхтичей, ничтоже сумняшеся записывая капрала в ряды патриотов Речи Посполитой.
— А скажите, как вас там…
— Петр, — не прекращая упражнений, на выдохе бросил сокамерник.
— Ну да, Петр. Чем вы занимались прежде?