— От себя я прибавлю столько же, — пообещала Никотея. — Однако, мой славный барон, у меня к тебе будет одна небольшая просьба.
— И тоже на две торбы золотом?
— Кто знает, кто знает… Возможно, две торбы покажутся тебе мелочью и черной неблагодарностью.
— Это столь опасно?
— Не опаснее того, что тебе уже приходилось неоднократно предпринимать.
Брови Майорано заинтересованно приподнялись:
— Я нынче собирался вернуться к Его Святейшеству, но, похоже, в дороге меня свалил ужасный недуг. Остается выяснить, моя госпожа, надолго ли.
— Сегодня в Херсонес отбывает мой дорогой родственник, Симеон Гаврас. Я была бы весьма благодарна, если бы ты отплыл вместе с ним и растолковал моему дяде, архонту, что в скорейшем времени я планирую сокрушить дядю Иоанна, и дяде Григорию следует быть готовым выступить с нами.
— Он об этом знает?
— Знает. Но я не доверюсь с этим Симеону.
— Затея и впрямь щекотливая. К тому же море начинает штормить…
— Это говорит мне капитан «Шершня» Анджело Майорано?
— Это говорит барон ди Гуеско. — Старый пират отвесил насмешливый поклон. — Я так свыкся со своей короной, пусть и не столь массивной, как ваша, что начал чертовски дорожить частью тела, на которую ее надевают.
— Мне представляется, что твою голову более украсит графская корона, например, графа Лигурии?
— Но в Лигурии нет графства. — Майорано искоса поглядел на собеседницу.
— Но ведь и ты еще не вернулся с приятными новостями.
— Тоже верно, — согласился Мултазим Иблис. — Итак, договорились. Я передаю архонту сигнал к восстанию, получаю его согласие и возвращаюсь к вам графом Лигурии.
— Не совсем. После Херсонеса следует найти короля Гарольда, вновь ставшего Великим князем Мстиславом, и передать ему изъявления моей искренней привязанности и предложение выступить разом против коварных убийц его брата Святослава.
Майорано скривился, вспоминая, должно быть, неприятные подробности своего пребывания на Руси.
— Думаю, граф Лигурии будет с почтением и щедростью принят при императорском дворе, — с убедительной многозначительностью произнесла Никотея.
— Лестно это слышать.
— Ты должен при случае рассказать Великому князю, что моя служанка Мафраз была подослана Иоанном Комнином, который желал сделать Мстислава послушной игрушкой в своих руках. Она собиралась устранить дочь короля бриттов, дабы та не стояла на пути Мстислава к английскому трону. Но я об этом тогда совершенно ничего не знала! Мафраз хотела, чтобы я стала женой Мстислава, и Мстислав хотел того же… Да разве я была против? — Она потупилась. — Впрочем, — Никотея остановилась, понимая, что зашла в своей откровенности чересчур далеко, — я отпишу ему.
— Моя государыня, вам, конечно, видней, но я бы не стал ничего писать: буквы — коварные друзья.
— Пожалуй, ты прав. — Никотея на минуту задумалась. — Ты расскажешь все на словах. А чтобы добавить веры речам, я дам тебе золотую гривну — дар Мстислава. Помнишь ее? — Никотея мило улыбнулась.
— Уж как забыть, ваше величество… Сегодня прямо день воспоминаний. Кстати, в Херсонесе у меня и поныне остался неоплаченный должок…
Дверь кельи распахнулась.
— Батюшка добрый, отец Амвросий, — на пороге стоял запыхавшийся молодой послушник, — приехал! Господин наш приехал! Свершилось чудо дивное!
Отец Амвросий с трудом открыл глаза. Жизнь оставляла его, и он понимал это со всей неотвратимостью. Пожалуй, и до этого часа он не надеялся дожить, но, видать, костлявая, разомлев на позднем осеннем солнышке, прохаживалась где-то по желтым и багряным опавшим листьям и не торопилась лишний раз махнуть косой.
«А может быть, то знак мне? — подумал старец. — Может, для того Господь продлил терзания мои, чтобы покаялся я, повинился пред сыном духовным, в каком лукавстве минули годы мои?»
— Зови, — половиной рта прошептал Амвросий.
Вторая половина тела больше не слушалась его, он ощущал ее, как неподъемную гирю, наподобие той, которую вешали каторжным галерным рабам.
Отрок опрометью бросился за Великим князем. Тот вошел как есть: в кольчуге, боевом поясе, запыленном плаще, только что без меча и шелома. Лицо его, прежде дышавшее молодецкой удалью, теперь осунулось и было исполнено мрачной решимости.
— Огня! — потребовал Мстислав, и убогая келья старца наполнилась светом массивных факелов. — Благослави, отче! — Великий князь преклонил колени пред ложем старика.
Тот сделал слабую попытку поднять руку, но пальцы лишь едва шевельнулись.
— Господь да пребудет с тобой, — прошептал он.
— Сие мне ныне более всего потребно, — горестно вздохнул повелитель Руси. — Не чаял я в дому такое застать. Брат голову сложил. Ты — отец мой во Христе… — Он снова вздохнул и не стал продолжать скорбную речь, боясь не удержать слезы.
— Помираю я, — чуть слышно произнес Амвросий. — Совсем уж скоро помру.
— Ну, ты-то раньше времени себя не хорони. — Мстислав стиснул пудовые кулаки, будто надеясь отогнать ими хворь. — Я велю во всех церквях и соборах киевских за здравие твое молиться, в колокола бить, бесов пугать… Да что там Киев — по всей Руси велю!
— Пустое это, не молись за грешника.
— Да коли ты грешник, кто ж тогда свят?
— Великий грешник, — подтвердил старец. — Пред отцом твоим, братом, пред тобою.
— В чем же провина-то твоя? Истового праведника!
— Слушай, что скажу. Более говорить не буду — сил не достанет. Я много по миру ходил, да не по своей воле.
— По чьей же?
— Молчи… Бюро Варваров — слышал такое?
— Что?! — взревел Мономашич.
— И сюда я той волей прибыл, — не обращая внимания на княжий гнев, продолжал Амвросий, — еще при Алексее Комнине. С тех пор при вас соглядатаем состоял. Да все в Царьград докладывал.
Зубовный скрежет Мстислава был ему ответом.
— С братом твоим, когда в поход он пошел, — Амвросий сделал паузу, с трудом переводя дух, — я идти не хотел. Святослав принудил.
— Говори, — жестко потребовал Мстислав.
— Херсониты брата упредить пытались, что Тмуторокань — западня.
— Ты не дал?
— Не так, все не так. Ни вас с братом предать не мог, ни отечества своего. Хочешь — сейчас казни, знаю, вина на мне.
— Что уж тебя казнить, — голосом, холодным, как сталь смертной косы, сказал Мстислав. — Господь тебя наказал… Бог судья. Я измену злую прощаю, но сородичам твоим отныне и впредь не спущу. С тем ухожу. Боле не свидимся.
Он вышел, хлопнув дверью, и последнее, что донеслось до Амвросия, было: