«Зачем вы сюда пришли?» — захотел спросить Цезарь, чувствуя, что не может пошевелить языком.
Внезапно Катилина встал на ноги, громко крикнул и показал рукой на открывающиеся двери. Все обернулись туда, и Цезарь похолодел, увидев, как в триклиний хлынула волна крови.
Стоявший Катилина покачнулся, и в триклинии раздались крики ужаса… Голова грозного римского патриция, скатившись с его плеч, застучала по мозаичному полу. Цезарь обернулся, смотря на Цицерона, но следом за головой Катилины покатилась голова Цицерона, громко стуча по полу. За ней головы Помпея, Красса, Клодия, Катона. Испуганный Брут попытался удержать свою голову на плечах, но и она покатилась за другими, ударяясь по пути об голову Кассия. Цезарь смотрел на эти катящиеся головы расширенными от ужаса глазами и вдруг почувствовал, как его собственная голова катится вместе с другими. Оставшиеся без голов грузные тела падали на пол одно за другим. Со стороны Цезарь увидел, как медленно сползло на землю его собственное безголовое тело. Сильная судорога свела его губы, и он услышал голос Брута:
— Что случилось, Цезарь?
Еще несколько мгновений он был в кровавом триклинии, заполненном головами римлян, и лишь затем почувствовал, как туман рассеивается, и он вновь сидит в конклаве рядом с Брутом.
— Что с тобой случилось? — испуганно спросил юноша.
Цезарь провел рукой по глазам.
— Ничего, — глухо сказал он, — не беспокойся, уже все в порядке.
Он не мог знать, а если бы и обладал даром Кассандры, то и тогда не поверил бы, что все увиденные им римляне умрут не собственной смертью. Их головы будут слетать одна за другой, словно кровавый сон Цезаря станет кровавой реальностью, во много раз превосходившей своими ужасами увиденное им в этом кошмарном триклинии.
И первым шагом в этой трагедии стали слова Катилины, произносимые им в эти мгновения на другом конце города, в доме Лентула:
— Они не хотят идти с нами. Тем хуже для них. Передай всем, что мы начинаем!
Лентул кивнул головой, не сознавая, что этим кивком он открывает вереницу отрубленных голов знатных римлян. И первой головой в этом кровавом списке должна стать его собственная голова.
Вам пить и веселиться, мы ж ослов стадо?
Расселись сотня дурней или две сотни,
И думаете нагло, с вами нет сладу?
Гай Валерий Катулл
(Перевод А. Пиотровского)
За три дня до ноябрьских календ у портика дома консуляра и сенатора Луция Лициния Лукулла начали собираться наиболее известные и знатные римляне. Хозяин дома еще два дня назад объявил о пиршестве, созываемом в его доме в честь избрания новых консулов. И хотя оба «народных представителя» сознавали, что их избрание всего лишь ничтожный повод для Лукулла, давно отошедшего от политической жизни, тем не менее и они, и приверженцы их группировок охотно согласились почтить своим присутствием очередное застолье одного из богатейших в городе людей.
Приглашения на этот вечер получили не только Силан и Мурена и их многочисленные друзья, заметно увеличившие свои ряды после подведения итогов выборов, но и многие сенаторы, среди которых были Цицерон, Катул, Агенобарб, Метелл, Марцелл, Сципион и другие, не менее известные римляне. Среди приглашенных был и Марк Порций Катон, но он, принципиально не ходивший на пиршества к Лукуллу, известному на весь город своей необычайной роскошью, как обычно, отказался, сославшись на плохое здоровье.
Были приглашены и молодые поэты — Тит Лукреций Кар и Гай Валерий Катулл с группой своих сотоварищей, всегда вносившие разнообразие в толпу гостей своим молодым отчаянным задором и дерзкой поэзией, отвергавшей привычные каноны латинского слова.
Свои знаменитые приемы Лукулл обычно тщательно подготавливал и проводил с небывалым размахом и роскошью. Баснословно богатый, он умел удивлять людей, забавляясь сам и доставляя наслаждение своим гостям. В описываемый нами период Лукуллу шел уже пятьдесят четвертый год. Успевший за время своей политической карьеры занять все высшие должности в Риме, он сравнительно недавно отошел от большой политики, наслаждаясь прелестями роскошной жизни.
Происходивший из знатного рода, Лукулл еще в молодости принял участие в Союзнической войне и сумел отличиться среди римлян своей доблестью и рассудительностью. В двадцать два года он был уже центурионом первой центурии. Через шесть лет, в период 1-й Митридатской войны, он последовал за Суллой в качестве его легата. Не прошло и года, как Сулла сделал его квестором в своей армии. Вернувшись с сулланцами в Рим, Лукулл сражался на стороне оптиматов в гражданской войне, но не запятнал себя убийствами и грабежами своих соотечественников. Победившие оптиматы не забыли его услуг. В тридцать восемь лет он был избран эдилом, а в сорок стал городским претором. Через несколько лет, когда Митридат Евпатор вновь бросил вызов ненавистному владычеству римлян, начав третью войну, именно Лукуллу было поручено отстаивать римские интересы на Востоке. В год 680-й со дня основания Рима Луций Лукулл и Марк Аврелий Котта были единодушно избраны консулами, и им был разрешен набор легионов. Командуя в течение восьми лет огромной восточной армией Рима, полководец добился выдающихся успехов. Сначала он разбил Митридата в ожесточенном сражении у Кабиры, затем вторгся в Армению, куда бежал понтийский царь, ища защиты у своего зятя — Тиграна Великого. Лукулл со своей армией дошел до столицы Великой Армении — города Тигранокерта. Имея в пять раз меньше людей, он разбил армянского царя и взял приступом город.
Во время этих походов он неслыханно разбогател, но, оставаясь верным своим принципам, никогда не допускал грабежей и мародерства в своей армии. И хотя любая захватническая война, какими бы высокими понятиями она ни оправдывалась, есть всего лишь завуалированная форма грабежа, Лукулл продолжал считать себя честным человеком, поступающим согласно древним римским законам. Очевидно, что мораль победителей никогда не бывает сродни морали побежденных, и в морали любых захватчиков всегда есть что-то гротескно-трагикомическое, словно бесстыжая публичная девка пытается прикрыть свои прелести маленьким наперстком.
Между тем Лукулл, единственный из всех римских полководцев, попытался ограничить произвол римских торговцев, рабовладельцев и откупщиков, беззастенчиво грабивших завоеванные земли. Это не могло понравиться оптиматам, засевшим в римском сенате. Вскоре был принят закон Манлия, по которому командование передавалось Помпею, а сам Лукулл отзывался из армии. Вернувшись с Востока, Лукулл благоразумно решил отойти от большой политики, принесшей ему такое разочарование. Образованный и умный человек, он перестал верить в политические идеалы государства, которые он теперь откровенно презирал. Что может быть страшнее для человека, внезапно осознавшего, что идеалы, за которые он так яростно сражался всю свою жизнь, оказались ложными, а политический строй, в который он так верил, оказался насквозь прогнившим и продажным!