– Ты куда? – Обескураженный возница беспомощно посмотрел на меня, точно ища защиты.
– А бес его знает! Вон лучше у этого носатого спроси. – Мадам бесцеремонно ткнула в меня пальцем. – Я с вами еду! Чего стоите, мсье, влезайте. До церкви подвезем!
– Но, Жозефина, а как же «Шишка»? – попытался было урезонить свою подругу Мано.
– А что «Шишка»? Здесь есть кому остаться. – Хозяйка понизила голос так, чтобы ее могли слышать лишь мы вдвоем. – Не смейте мне перечить, господа. Ваши головы нынче, поди, уже более шестидесяти ливров стоят. Что ж мне, вам такие-то деньги дарить, что ли?
– Жози… – попытался было вставить слово я.
– Да нет, мсье. Мне-то не жалко, я подарю. Но вот вам, такие-то подарки принимать не к лицу. Тем более от хозяйки борделя.
В словах наглой вымогательницы был резон. Одному Богу было ведомо, суждено мне стать королем Франции или нет, но Даже государю крошечной Наварры не пристало принимать подобные дары.
– Вы не думайте, мсье, – чуть смягчившись, продолжала Жозефина. – Я вам в пути еще не раз пригожусь. И… – она постучала пальцем по бочке, – без меня не обойтись. Да и вообще, засиделась я что-то тут. Когда маршал Таванн три года назад мне на заведенье денег подарил, радовалась. А сейчас, – внезапно разоткровенничалась хозяйка, – к черту! Надоело. Ну, что ты расселся?! – привычно накинулась на де Батца бордельерша, стремительно переходя из одного состояния в другое. – Всю жизнь здесь торчать собрался? А ну, погоняй! Не слышишь, что ли, – к вечерне звонят! Но! Пошел!
* * *
Колокольный звон висел над Парижем, проникая в самые глухие закоулки. Совсем как в ту злосчастную ночь, три недели назад. Казалось, Я и сейчас смогу вычленить из общего звука сиплые нотки колокола Сен-Жермен Л'Оксеруа, подавшего сигнал к бойне. Впрочем, вероятно, это лишь казалось.
Перекресток перед церковью братьев бенедиктинцев был заполнен народом до отказа. Пока что, неодобрительно поглядывая на проезжающие экипажи, люди еще нехотя теснились и расступались, но парижане все прибывали и прибывали, причем в виде, мягко говоря, странном. Босоногие, в длинных холщовых рубахах, а то и без них, в колпаках кающихся грешников, с узловатыми веревками в руках, то проливающие слезы, как монашка перед родами, то распевающие благодарственные гимны с видом таинственно-восторженным.
Я спрыгнул с повозки де Батца, с великим трудом протискивающегося сквозь это скопище полоумков, и, работая плечами, локтями и коленями, начал пробиваться к церкви, где должен был ждать брат Адриэн. Завидев своего подопечного, он сделал знак рукой, и четверо мускулистых парней, голых по пояс, но в черных монашеских капюшонах, спешно раздвинули передо мной толпу, освобождая проход. Я невзначай заглянул под грубый шерстяной покров одного из них и, к великому удивлению, узнал одного из пистольеров-гасконцев.
– Следуйте за мной, сын мой. – Наш добрый брат бенедиктинец, как обычно перебирая четки, указал на вход в церковь. – Надеюсь, ради спасения если не души, то хотя бы тела, вам не составит большого труда войти в дом Божий?
– Ни в малейшей степени, – пожал плечами я, делая шаг к украшенной деревянным барельефом двери.
– Отрадно слышать сие, сын мой, весьма отрадно! Войди же под этот кров, дающий защиту всякому, взыскивающему ее. – Благостно улыбающийся брат Адриэн распахнул предо мной врата храма. Где-то, в каком-то полутемном чулане мозга, шевельнулась было мысль о том, что первейшему принцу-гугеноту не подобает входить в католическую церковь, а уж тем более искать в ней спасения. Но, честно говоря, этот вялый глас разума затих, даже не коснувшись души. Если коварство бенедиктинца состояло лишь в том, чтобы заманить меня сюда, – что ж, пожалуйста. Сколько угодно.
– Переоденьтесь, сын мой, – критически оглядев костюм нового прихожанина, проговорил монах. – Видели толпу на улице? Вы ничем не должны выделяться из нее. Ваша батистовая сорочка не пойдет. Вот, держите холщовую. Теперь капюшон. Затем вервие.
– Зачем? – озадаченно поинтересовался я, принимая из рук святоши очевидное орудие самоистязания.
– Для бичевания, сын мой. Для умерщвления плоти, – поучительно изрек брат Адриэн. – Вот, смотрите. – Бенедиктинец отобрал у меня узловатый шнур и как ни в чем не бывало с изрядной силой хлестнул себя по спине. – Весь секрет в том, – пояснил он, видя мои выпученные от удивления глаза, – чтобы вовремя остановить руку у плеча. – Если. будете бить е размаху, очень скоро ваша спина превратится в кровавое месиво. Впрочем, несколько хороших ударов во искупление грехов вам бы не помешало, но так уж и быть. Коли Господь хранит вас для дел, ведомых лишь ему, мне ли карать Его избранника? Я дам вам бычий пузырь, наполненный кровью. Привяжите его на спине. Со стороны кровь на рубахе будет выглядеть вполне натурально. Попробуйте, сын мой!
Мое недоумение, должно быть, читалось так же явно, как монограмма Девы Марии на четках святого отца.
– Благочинный Адриэн, что все это значит?
– Сир, я же призывал вас уповать на милость Господню. Да будет вам ведомо, что нынче днем Генрих Анжуйский дозволил наконец предать земле останки адмирала Колиньи, дотоле повешенные у позорного столба на Монфоконе. По просьбе маршала де Монморанси, спасителя Парижа, тело его кузена было захоронено на кладбище Невинноубиенных младенцев, где в утро вашего чудесного спасения расцвел боярышник. Вероятно, вы не знаете, что близ кладбища находится приют, именуемый Пятнадцать Двадцаток, он основан еще святым Людовиком после возвращения из Крестового похода в память о неком слепом рыцаре, жившем в сарацинском плену и делившим с королем крохи своего подаяния. В приюте содержатся триста слепцов, имеющих особое право собирать милостыню у упомянутого кладбища. Так вот, в тот час, когда земля приняла несчастного старца, пятеро слепцов чудесным образом прозрели, словно говоря тем самым парижанам, что и им пора узреть то, что злоба и ненависть сокрыла от их затуманенных невежеством умов: грехи запятнали души их, точно короста тела прокаженных. Ужас и стенания наполнили сердца горожан. Настал день покаяния. День очищения от скверны. – Брат Адриэн умолк. – Кстати, вам это прозрение обошлось всего в пятьдесят ливров.
Толпа самозабвенных бичевателей, повинуясь невидимому мне сигналу, начала движение к воротам Сен-Дени. Уже смеркалось, но никто из бредущих вокруг меня и не собирался возвращаться в Париж до закрытия ворот. Души страждущих необоримо стремились вон из опороченного кровью города в величественный храм Нотр-Дам де Понтуаз, вот уже полторы сотни лет обладающий правом полного отпущения грехов в дни великих праздников.
Сегодня был канун Рождества Богородицы. Колокола пронзительно гудели над городом, знаменуя чудо. Чудо было единственно значимым сейчас в сердцах тысяч людей, вдохновенно полосующих собственные спины и распевающих во все горло:
Когда Господь с горы Сиона
Воззвал к народу своему…
Шестеро гасконцев шли, окружив меня плотным кольцом. Еще шестеро держались чуть поодаль. Бичи в руках, в сапогах кинжалы. Понятное дело, искать ярого гугенота в процессии фанатиков-самобичевателей вряд ли могло прийти в голову ищейкам королевы, но чем черт не шутит! Мы приближались к воротам Сен-Дени, и над парижскими улочками гремело многоголосое: «Народ мой, следуй за мной!»