Там, в непроглядном тумане, старец угадывал иной мир, в котором не было Вавилона, не было Валтасара, да и вообще никого из известных ему людей. Отгоняя наваждение, Амердат провел рукою по гладко вылощенному пергаменту. «Бог есть Творец! – выводил он запечатленные в памяти слова. – И все было в Боге, и ничего не есть вне Его». Картина перед глазами Амердата предстала вновь со всей возможной живостью, точно опять перенесся он в шатер царского советника.
В тот день, когда переодетые и перекрашенные «катерщики» присоединились к войску, направлявшемуся в далекую Лидию, он рассудил, что все самое интересное и важное будет происходить именно там, а потому присоединился к царской свите в качестве официального историографа. Сделать это было несложно даже без помощи Кархана. Мало кто в Вавилоне не знал Амердата – мудрого, как сам Энки, и древнего, словно этот мир. Кархан лишь распорядился поселить старца в шатер к Даниилу, да и сам царский советник был рад собеседнику.
Амердат же с неподдельным интересом наблюдал за тем, кого все вокруг именовали Даниилом, и кто, покорствуя судьбе, принимал это имя.
Пророк, хотя сам Даниил не именовал себя пророком, выглядел опечаленным и встревоженным, точно бежал от кого-то, но этот кто-то всегда оказывался на шаг впереди него. Между тем стоило войску остановиться на постой, и вокруг шатра, где они ночевали, собиралась толпа желающих видеть Даниила воочию и услышать его слова о боге. Близость смерти всегда заставляла людей задуматься о том, что останется от человека, когда бренная плоть истлеет в земле или же насытит брюхо вечно ждущего добычи ухееля.
Даниил начинал говорить нехотя, словно каждое слово отзывалось в душе его болью. Но каждый раз речь его становилась все более горячей и яркой, и с каждым разом толпа вокруг шатра становилась все гуще и гуще.
«…Для чего Господь создал этот мир? И почему он таков, каков есть? – вопрошал он собравшихся и отвечал сам себе: – Ибо в творении – бытие Творца. В нем он пребывает, и только в нем воистину пребудет в могуществе своем. Творение его бессмертно, ибо бесконечно. Всякий день приходит новое и всякий день старое развеивается в прах. Творение неизменно и неизбывно, как небесный свет, как ветер, завывающий в ущельях, и причитание волн, вползающих на прибрежные камни. В творении своем человек уподоблен Богу. Возделывая сад, что говорим мы в сердце своем? Копаем ли землю и бросаем в нее семя? А быть может, растим плоды для утоления голода и жажды? И то и другое верно. Но я скажу в душе своей: я заедино с Творцом Предвечным своими руками сотворяю этот мир. Ибо жребий человека не что иное, как отражение Вышнего Жребия…» – так говорил он, – записал мудрый Амердат. – И воины, и их начальники, и погонщики верблюдов, и блудницы, следовавшие за войском, в молчании внимали ему, кивая головами».
Ветер, гулявший по вызолоченному залу храма Мардука, доносил до Гауматы отдаленные крики. Это городская стража на стенах докладывала о своем бодрствовании и пугала витающих близ Вавилона злобных духов ночи, пожирателей сна, породителей ночных кошмаров.
«Сейчас он должен быть уже в пути», – подумал Гаумата, с раздражением и почти брезгливостью вспоминая последнюю встречу с Нидинту-Белом. Он знал его с детства. Мать Гауматы была младшей сестрой матери Нидинту-Бела. С тех пор как Набонид стал царем, та заняла высокое положение при дворе. Ее сын, сам не сознавая того, был вознесен над прочими мальчишками почти так же, как и Валтасар. Нидинту-Бел рос сильным и энергичным юношей, заводилой драк и шалостей. Однако же, как быстро догадался Гаумата – Мардук, даровавший брату железные мышцы, не был столь же щедр, отмеривая тому ум. Гаумата очень быстро научился подчинять отпрыска Набонида своей воле, да так, что тот порою и не осознавал этого. При всем том Нидинту-Бел стоял на ступеньке трона, готовый при случае захватить освободившееся место. Ему же, Гаумате, пришлось немало постараться, чтобы занять свой высокий пост. Тем более что отцом Гауматы был младший брат Навуходоносора, а Набонид с подозрением взирал на тех, в чьих жилах текла кровь халдейских царей.
Теперь, если все произойдет так, как должно, Нидинту-Бел действительно станет царем, но править все равно будет он, Гаумата, недосягаемый, могущественный, мудрый, точно сам Мардук. «Если только этот безумец, снедаемый похотью, – Гаумата поморщился, – не испортит все, променяв высокий жребий на вздорную эборейку, каких тысячи и тысячи тысяч. Мардук, хоть на краткий миг даруй ему разум!»
Он обернулся, бросая взгляд на золотое изваяние, красовавшееся на фоне звездного неба. Мардук стоял, облокотясь на секиру, и смотрел на Гаумату тяжелым пронзительным взглядом. Верховный жрец отпрянул от неожиданности. Он помнил свои ощущения, когда Мардук явился ему в грохоте и сиянии, но сейчас…
– Что смотришь? Узнал, надеюсь? – Гаумата кивнул, не в силах вымолвить ни единого слова. – Это хорошо. Я уж боялся, что не узнаешь! Значит, так ты выполняешь мою волю?
– Весь день… Весь город, – хрипло выдавил Первосвященник, в ужасе глядя, как верховный бог постукивает по золотому постаменту отточенной Сокрушительницей чудовищ.
– Это не моя забота, – жестко отчеканил золотой исполин, хмуря сияющее чело. – Если хочешь знать, они уже ускользнули у тебя из-под носа.
– Я повелел изловить их, где бы они ни оказались. Я сделал все, что в силах совершить человек. Скоро несчастные, посягнувшие на твое величие, будут приведены к тебе с повинной головой в путах и оковах!
– О чем твердишь ты, жрец? Какое дело мне до каких-то глупцов, дерзнувших усомниться в моей силе и величии? Разве могут они уязвить меня? Разве сила моя от того стала меньше? – Мардук воздел руку в сторону Гауматы и чуть заметно пошевелил указательным пальцем.
Золоченый посох – знак высокого жреческого звания, в единый миг обернулся змеем, и тот, разинув ужасающую пасть, зашипел на хозяина. Конвульсивным движением руки Гаумата отбросил зубастого гада. Но змей и не думал униматься. Извиваясь и шипя, устремился он к ногам Верховного жреца, готовый сразить и пожрать недавнего господина. Мардук вновь сделал движение пальцем, и посох обрел прежний вид.
– Как ты отринул знак служения моего, так и тебе быть отринутым. Где тогда укроешься от гнева небесного? Чем утолишь пламень, изнутри сжигающий? Я милостив, и потому дарю тебе еще одну попытку. Но не выплесни неразумно чашу дней своих, ибо не наполнится она вновь.
– Да будет так, – прошептал Гаумата, в изнеможении опускаясь на пол.
Созерцая с высокого утеса военный лагерь, Кир мрачно поглаживал седеющую бороду. Военная удача, похоже, решила отвернуться от него. Как сообщали разведчики, войско лидийцев, укрепленное отрядами греческих, фракийских и фригийских наемников, оказалось едва ли не вдвое больше, чем предполагалось. К тому же почти у самых отрогов Северных гор к царю персов примчался гонец с вестью, что египетский фараон пошел войной на его землю. То ли подлые мятежники успели сговориться с ним, то ли уж боги и впрямь отвернулись от Кира, но иного выхода не было. К берегам далекого Нила примерно с третью войска отправился царевич Камбиз – его старший сын.