Ожившие чудовища перестали двигаться столь же внезапно, сколь и сдвинулись с места. Еще мгновение назад они силились подняться, ревя и тряся огромными бородатыми головами, да так и застыли с разверстыми пастями.
– Что это? – глядя на каменеющих на глазах исполинов, прошептал Валтасар.
– Наверное, Даниил сумел догнать Гаумату, – настороженно и все еще с подозрением глядя на замерших монстров, ошалело произнес Кархан. – Теперь можно вступать в город.
«И вступил благословенный царь Валтасар в распахнутые врата столицы, – писал впоследствии прилежный летописец Амердат. – И не было радости на лице его, ибо плач вокруг стоял и стон великий. Много славных и отважных полегло в тот день. Когда б не храбрейший Даниил, поразивший изменника Гаумату, неведомо, быть бы Вавилону впредь».
Но было и то, о чем мудрый старик не счел нужным упомянуть. Не то чтобы он экономил чернила, получаемые из драгоценного сока каракатиц, но объяснять, почему именно к нему во двор опустились «небесные ангелы» и что они делали впоследствии, не входило в его планы. Он написал лишь, что крылатые вестники бога ЙаХаВа, сразив ламассу, восславили Даниила и растаяли в небесной сини. И это была правда, хотя и не вся правда.
Как бы то ни было, столь долго предвкушаемый торжественный въезд царя Валтасара в столицу не удался. Он был полностью и безнадежно испорчен. Родственники оплакивали тех, кто был растерзан нынче у стен Вавилона; рабы, надсадно кряхтя, поднимали и устанавливали на прежнее место каменных стражей, показавших нынче свой грозный нрав.
Царь нервно мерял шагами дворцовую залу, ища ответа, как жить дальше. Его мир – привычный, удобный, а главное – понятный, рушился на глазах. Он признавал могущество ЙаХаВа, явленное многократно Вавилону, и не только ему, Даниилом. Однако в его мире всем заправлял Мардук. В прежние годы царь тихо осуждал своего отца за то, что тот пытался сделать покровителем Вавилонии Сина. Это казалось ему кощунством и непомерной гордыней. Однако теперь Мардук, похоже, скрыл от мира светлый лик, если уж его наместник и тень на Земле пытается уничтожить, вырвать с корнем возлюбленный богом праведных народ!
Видимо, прав был когда-то Даниил, прочитавший божественное послание, горевшее на стене неугасимым пламенем: «Время наступает». Новое, доныне неведомое время. Ни люди, ни боги не властны над тем, что грядет. Куда уж ему, земному государю, отыскать здесь верный путь, когда и мудрейшие, и величайшие мечутся, не ведая направления?
Валтасар тоскливо глядел на отражения факелов стражи в медленно текущем Евфрате, над которым зияло пустотой черное безлунное небо. Если кто и знает нынче верную дорогу, то один лишь Даниил. Только ему открыты помыслы богов, или вернее того, единственного бога, имя коего неизречимо, которого величают «Был, Есть и Пребудет вовеки». Он потряс головой, точно пытаясь отогнать наваждение. Неужто он и впрямь готов отречься от веры предков? От богов, веками хранивших вавилонское царство? «Не может быть!» – едва не вскрикнул государь. И отозвался эхом собственных слов: «Может».
Ночь была темна, но даже будь она в сто раз светлее, Валтасар не мог видеть того, что происходило посреди все еще зеленой, усеянной камнями равнины. Забытый всеми, брошенный на поживу ухеелям, Гаумата очнулся от внезапной боли. Осторожный ящер, все еще сомневаясь, мертва ли добыча, пробовал ее на ощупь острым крючком своего клюва. От нещадного укола под ребро бывший Верховный жрец надсадно застонал. Зная повадки ухеелей, он дернулся из последних сил, пытаясь взмахнуть руками. Получилось отвратительно, но пугливому стервятнику этого было вполне достаточно. Он взмыл в темное небо, раздосадованным криком давая понять кружащему там собрату, что это не мертвец, а гнусный подвох.
«Вот и все. – Гаумата тоскливо оглянулся, ища хоть что-нибудь отрадное для глаза и ума. – Я еще жив, но вряд ли надолго. – Голова кружилась и болела, отзываясь частым пульсом в висках при всяком, даже самом малом движении. – Эта девчонка… Эта дрянь пробила мне голову! Быть может, самую умную голову в Вавилонии, грязным камнем! – От этой мысли его почему-то особо передернуло. – И теперь мне, похоже, уже не встать! Слабость вскоре сменится полным бессилием. Ведь через несколько часов напиток Энлиля окончит свое воздействие!»
– Он ждал от него большего. Вот и сейчас, пусть даже и с пробитой головой, он должен был бы встать и идти. В конце концов, он выпил волшебное снадобье на рассвете и до следующего рассвета обязан просто излучать силу и энергию. Однако ни того, ни другого не было.
– Вот и все, – вновь тихо проговорил Гаумата. – Я покинул бога, и бог покинул меня. Это верно. Как же иначе?
Невдалеке в потемках раздалось тихое фырканье, затем недовольное ржание, затем еще одно, но уже иное по звучанию. «Это же кони, – с почти детским удивлением осознал беглый Первосвященник. – Кони моей колесницы! Их раздражают летающие вокруг ухеели, вот они и фыркают. Значит, колесница еще здесь!»
Из сумбура мыслей внезапно, как в прошлые времена, выступила единая и четкая: «Вперед! Главное сейчас – добраться до колесницы. Пусть медленно, пусть шагом – умные животные привезут меня к жилью. А там будь, что будет. Все лучше, чем издыхать от слабости».
Эта мысль придала Гаумате сил. На четвереньках, едва ли не ползком, он устремился туда, откуда доносились звуки, и, спустя несколько минут, обессиленно упав на дно колесницы, дернул вожжи.
Этот день Халаб очень хотел забыть. Забыть так крепко, будто и не было его вовсе. С самого рассвета все пошло не так. Сначала, вопреки его ожиданиям, не подействовало сонное зелье, добавленное им в напиток Энлиля. Вероятно, сила цветка Банга была столь велика, что Гаумата, вместо того, чтобы проспать день и проснуться аккурат к тому часу, когда он не сможет и слова толком молвить, устроил этакое светопреставление.
Велик Мардук! Слава ему, что, заметив Гаумату, жрец еще успел спрятаться в оросительном канале и просидеть в нем среди тины и пиявок несколько часов, пока не прекратилось это ужасающее кровопролитие, пока не были убраны трупы и темень не сгустилась над Вавилоном. Он прошмыгнул в ворота незаметной серой мышкой. Не подобает простым горожанам видеть будущего Верховного жреца облепленным грязью и тиной с ног до головы.
Храмовая стража, узнав Халаба, сделала вид, что попросту не заметила его, и он был очень благодарен солдатам за эту неожиданную деликатность. Теперь, по сути, он был Верховным жрецом. Конечно, его кандидатуру должны были одобрить жрецы прочих храмов, но об этой формальности Халаб не беспокоился. Сложнее было другое. Как гласили храмовые летописи, за историю Вавилона дважды Верховный жрец умирал, не передав своему преемнику высоких таинств, знание которых было уделом одних лишь Верховных жрецов. Тогда пришедший на смену падал ниц перед золотым изваянием Мардука, моля снизойти к вернейшему из своих слуг и даровать тайные знания. То было прежде. Но сейчас Гаумата, возможно, был еще жив и не ступил на тот путь, который ожидал всякого утомленного треволнениями жизни Верховного жреца. Снизойдет ли Мардук к его молитве, откроет ли сокрытое под непроницаемым покровом тайн?