Такова была наружность Маньона, но на лице его не было ни малейшего выражения, во всех чертах ни малейшего признака бессмертной души. Мне не случалось еще видеть лица, более недоступного для всех предположений физиогномики. Оно не выражало никакой мысли, когда он говорил, никакого душевного движения, когда он молчал. Его светло-серые прозрачные глаза ничуть не помогали вам в попытках проницательности: неизменно сохраняли они этот упорный, неподвижный взгляд, вечно устремленный прямо, вечно одинаковый как для меня, так и для Маргреты, как для мистрис Шервин, так и для ее мужа: одинаковый, когда он говорил, одинаковый, когда он молчал, одинаковый, когда он говорил о пустяках или о важных вещах. Кто он? Чем он жил? Назвать его имя или профессию было бы таким жалким ответом! Ужели его холодную натуру никогда ничего не трогало? Или какая-нибудь сильная страсть закалила его? Или страшное горе иссушило его жизнь, оставив ему только эту мертвенную оболочку? Какое обширное поле для предположений! Смотря на него, никак нельзя было решить, холодного он или пламенного темперамента, стремится ли его ум к наблюдению или к размышлению? Одно было понятно: перед вами непроницаемое лицо, лишенное всякого выражения, не будучи оттого незначительным, живая загадка, которую ни глаза, ни ум не в состоянии разгадать, маска, скрывающая что-то… Но что же — порок или добродетель?
Одежда его, совершенно черная, увеличивала еще эту, и без того преувеличенную, скрытность. Ростом он был выше среднего, только манеры его обращения представляли некоторую возможность для наблюдения. Судя по месту, им занимаемому, его обращение, несмотря на всю его скромность, обнаруживало принадлежность некогда к высшему кругу. Он в совершенстве владел спокойной самоуверенностью великосветского человека. Он был вежлив без малейшей натяжки. Слова его, как и движения, были ясны и отчетливы, без всякого жеманства или дерзости. Не прошло и пяти минут нашего знакомства, как я уже был твердо убежден, что этот человек низведен с высшего звания до настоящего положения.
Когда его представили мне, он только поклонился, но не сказал ни слова. В разговоре с мистером Шервином в его голосе было так же мало выразительности, как и в лице: слабый в интонации, он имел замечательную звучность в тембре. В разговоре с Шервином он объяснялся очень свободно, без восторженных ударений на некоторых словах и без малейшего колебания в выборе выражений.
Вошла мистрис Шервин. Внимательно наблюдал я за ней. Как только он подошел к ней и подал ей стул, она невольно содрогнулась. На вопрос о ее здоровье она отвечала, не поднимая на него глаз, но все это время ее взгляд был устремлен на меня и на Маргрету с такой тоской и безнадежностью, что я часто вспоминал об этом впоследствии. В присутствии мужа эта несчастная женщина всегда казалась более или менее напуганной, но перед Маньоном она положительно оледенела и оцепенела.
Словом, с первого же свидания, когда я свободно наблюдал за мнимым приказчиком, я вполне убедился, что он и есть настоящий хозяин в доме, только хозяин с притворным и заученным смирением. Он сам верно исполнял заданную себе роль ничего не проявлять наблюдателю, но истина обнаруживалась во взорах, в обращении его хозяина и всего семейства, когда он сидел с ними за столом. Глаза Маргреты чаще советовались с его глазами, чем с глазами родителей, но Маньон далеко не подражал ей, он даже не смотрел на нее без крайней необходимости.
Если б кто-нибудь прежде сказал мне, что я прерву свои занятия с молодой женой для того, чтобы наблюдать за человеком, виновником этой помехи, и еще за приказчиком Шервина, то, конечно, я стал бы смеяться над подобным предположением. Однако это было так. Книги были забыты на столе мною и Маргретой ради Маньона.
Во все время этой встречи разговор его, так же как и лицо, разжигали мое любопытство. Я старался заставить его разговориться. Он отвечал мне — и только, отвечал в чрезвычайно приличных и почтительных выражениях, как нельзя более ясно и кратко. Мистер Шервин, потолковав с ним о спекуляции, для которой тот ездил в Лион, задал несколько вопросов о Франции и французах, вопросов, свидетельствующих о самых самого смешных и грубых его представлениях об этой стране и ее обитателях. Маньон только поправил его ошибки — и ничего больше. В голосе его не было ни малейшего выражения сарказма, в глазах — ни малейшего следа насмешки. Когда мы разговаривали между собой, он не принимал участия в разговоре, спокойно выжидая, пока прямо не обратятся к нему с вопросом. Тогда у меня в голове возникло неясное подозрение, не служу ли я сам предметом его наблюдения, в то время как сам думаю разгадать его характер? После этого стал я неожиданно обращаться к Maньону, чтобы захватить его врасплох, но ни разу не преуспел в том. Его серые, безжизненные глаза не устремлялись ни на меня, ни на Маргрету, а чаще всего останавливались на мистрис Шервин, которая никак не могла выдержать его взгляд.
Просидев больше получаса, он встал, чтобы проститься. Пока мистер Шервин уговаривал его еще посидеть, я подошел к круглому столику на другом конце комнаты. На столике лежали книги, которые мы с Маргретой хотели читать в этот вечер. Я стоял у столика, когда Маньон подошел проститься со мной. Он посмотрел на книгу, которая была у меня под рукой, и сказал мне тихо, так что его слов нельзя было расслышать на другом конце комнаты:
— Надеюсь, сэр, что я не помешал вашим вечерним занятиям. Мистер Шервин, уверенный в участии, принимаемом мной во всем, касающемся семейства моего хозяина, которому я служу уже много лет, открыл мне тайну вашего брака и исключительных, сопровождавших его обстоятельств. Я понимаю, какую скромность налагает на меня эта доверенность… Надеюсь, сэр, что мне позволено будет поздравить молодую супругу вашу с вступлением в брак и с успехами в изучении литературы, которым вы способствуете.
Он поклонился и указал мне пальцем на книгу.
— Кажется, я должен вас благодарить за подготовку и начало образования, о котором вы упоминаете.
— Я старался только быть полезным моему хозяину здесь, как и везде.
Тут он поклонился и ушел, сопровождаемый мистером Шервином, который еще с минуту поговорил с ним в смежной комнате.
Что же сказал он мне? Только несколько вежливых слов, произнесенных самым почтительным образом. И при этих словах ни малейшей интонации, ни одного взгляда, которые придали бы им какое-нибудь значение. Может быть, произнося их, он высказал еще больше спокойствия и самоуверенности, чем прежде — вот и все. Но когда он отвернулся от меня, я стал размышлять об этих словах, как будто в них заключался тайный смысл, которого я не мог вдруг понять, старался припоминать его голос, его движения, которые могли бы довести меня до открытия истины. Я чувствовал, как во мне загорелось любопытство в отношении этого человека, но я уже сознался, что не было возможности узнать его характер по какому-нибудь наружному признаку в его лице или в разговоре.
Я расспрашивал о нем Маргрету. Она тоже не могла сказать о нем больше того, что я уже знал. Он всегда был чрезвычайно доброжелателен и оказывал им тысячи услуг, он чрезвычайно находчив и может, если хочет, долго поддерживать разговор, и за один месяц она гораздо больше сделала с ним успехов в изучении языков и в литературе, чем за год учебы в пансионе. В то время как она рассказывала мне все это, я почти не обращал внимания на живость ее речи и на торопливость, с какой она убирала наши книги и свою работу. Мистрис Шервин гораздо сильнее привлекала мое внимание. Меня поразило, что она вытянула голову и склонилась всем корпусом к Маргрете, пока та рассказывала мне о Маньоне, и с такой энергией и проницательностью устремила свои глаза на дочь, как будто хотела прочесть что-то в глубине ее души. Странно, но в эту минуту нельзя было в ней узнать прежнюю болезненную и несчастную женщину.