— Да.., но…
— Ты хочешь спросить, каким способом это сделать? Ну, если не сегодня, так завтра я буду встречаться с мистером Шервином и узнаю, не возложил ли он снова на свою дочку отеческие руки, а в противном случае нам надо отправиться в больницу и самим постараться открыть что-нибудь. Не беспокойся, Сидни, не отчаивайся! Я сам пойду с тобой, тебе не надо видеться ни с ней, ни с этим человеком. Тебе только надо идти со мной, потому что твое присутствие может быть необходимо. Ну, теперь мне надо уйти от тебя до завтра… Мне непременно надо появиться на глаза госпоже ***, а то она самая впечатлительная женщина в мире и, чего доброго, пожалуй, еще напечатает во всех газетах, что я пропал… Ну, мы выпутаемся с тобой из беды, старый товарищ, сам увидишь… Кстати, не знаешь ли ты по соседству с Бромптоном какого-нибудь отдельного хорошенького домика?.. Большинство из моих друзей по клубу живет в другой стороне, и отдельный домик.., понимаешь для чего.., в последнее время я весь захвачен страстью к музыке и скрипке, после этого, скажи, к чему бы я не был способен?.. Госпожа *** аккомпанирует мне на фортепьяно, и я имею причины думать, что мы были бы истинной казнью для всех соседей, — вот в чем дело. Ну, так не слыхал ли ты о таком домике? Нет, так и не надо! Я обращусь в какую-нибудь контору агентства. Клэра узнает сегодня же, что мы попали на хорошую дорогу.., только удалось бы мне обмануть бдительность моего Аргуса в юбке: она немножко упряма, зато, уверяю тебя, она в полном смысле женщина высоких достоинств. Подумай только, какие перемены совершила она во мне: я играю на скрипке, нюхаю табак и намерен аккуратно расплачиваться за квартиру в предместье. Каково? Ну, до свидания, Сидни, до свидания!
VII
Ральф не явился на следующее утро, весь день прошел в ожидании его. Наконец к вечеру я получил письмо.
Из этого письма я узнал, что Ральф написал Шервину, чтоб осведомиться, нашлась ли его дочь.
Ответ на этот вопрос получил он только после полудня. Ответ был отрицательный. Шервин в больнице не нашел уже своей дочери, и никто не мог сказать ему, куда она девалась. Он сам соглашался, что в его словах и поступках было столько ярости, что его нашли нужным не впускать в палату, где лежал Маньон. Вернувшись домой, он нашел жену в критическом состоянии, а к вечеру она уже умерла. Ральф прибавлял, что по письму Шервина видно, что он словно помешался в уме. О своей дочери он писал в самых бешеных выражениях, клянясь, что в присутствии всех родных объявит, что она была причиной смерти своей матери. Наконец, он призывал на собственную голову все проклятия, если заговорит когда-нибудь с своей дочерью, даже если б увидел ее на улице умирающей с голода. В постскриптуме Ральф уведомил меня, что завтра утром зайдет за мной, чтобы посоветоваться, какие принять меры для обнаружения теперешнего места жительства дочери Шервина.
Каждая фраза этого письма предвещала приближение кризиса, и однако я не чувствовал ни желания, ни силы приготовиться к роковой минуте. Во мне начинало расти убеждение, что всеми моими делами управляет судьба и что никакое человеческое предвидение не может изменить ее. С терпением, страдая, в отчаянии ожидал я дальнейших событий. Одно чувство, вполне живое, сохранилось во мне: при мысли, что надо видеть Маньона, меня охватывал страх. С каждым днем, с каждым часом меня все более пугало появление этого приводящего в ужас призрака.
Брат пришел аккуратно в назначенный им час. Когда он предложил мне сопровождать его в больницу, я тотчас же согласился без всякого колебания. Пока Ральф заходил в подъезд, я оставался одиноко и безмолвно перед этим угрюмым дворцом страданий, где лежал Маньон, куда последовала за ним прекрасная, целомудренная Маргрета, предмет моих первых и единственных мечтаний любви.
Ральф еще разговаривал с привратником, когда какой-то господин, вышедший из больницы, тотчас же подошел к нему, называя его по имени. Я слышал, как Ральф воскликнул:
— Бернар! Джек Бернар! Ты в Англии? Кому бы это пришло в голову?
— А почему бы и нет? — ответил тот. — Шесть месяцев тому назад парижская больница выдала мне все аттестаты, как знающему хирургу, а в Париже я не хотел оставаться и лишний день для своего собственного удовольствия. Помнишь ли свои насмешки?.. Давно это было!.. В последний раз, как мы с тобой встречались, я был для тебя «немой Листон, затерянный в толпе». Ну вот мы и прибыли в Англию, чтобы выйти из мрака и блистать, если можно, между первыми светилами науки. Тут, любезный друг, целая масса субъектов, к сожалению, я должен сознаться, что в других местах их мало.
— Неужели ты хочешь этим сказать, что ты служишь в этой больнице?
— Любезный друг.., именно служу… Я назначен доктором при этой больнице и прихожу сюда каждый Божий день.
— Стало быть, ты именно можешь дать нам все необходимые сведения… Эй, Сидни! Иди сюда!.. Я познакомлю тебя с моим старым приятелем. Мистер Бернар, это мой брат… Ты часто слышал от меня, Сидни, о младшем сыне сэра Уильяма Бернара, который предпочел заботы о телах ближних заботам о их душах и который в настоящее время предпочитает трудиться до седьмого пота в больнице, тогда как он мог бы праздновать, сколько душе угодно, в родной семье. Вот тебе человек, самый лучший из лучших докторов, самый добрый из добрых малых!
— Уж не затем ли ты привел своего младшего брата в больницу, чтоб он последовал опасному примеру? — спросил Бернар, пожимая мне руку.
— Не затем, Джек. Просто у нас есть свое дело. Не можешь ли ты подарить нам десять минут в каком-нибудь уголке? Нам необходимо собрать сведения об одном из твоих больных.
Он повел нас в пустую комнату в нижнем этаже.
— Уж ты положись на меня, — шепнул брат мне на ухо. — Я все разузнаю…
— Скажи же, Бернар, — продолжал он вслух, — не лежит ли у вас тут больной по имени Тюрнер?..
— Неужто ты друг этого загадочного больного? Это странно! Студенты называют его: «великая лондонская тайна», и я начинаю думать, что студенты правы. Хотите видеть его? Предупреждаю вас, когда нет на нем большого зеленого экрана, то у него вид невыносимый для непривычных глаз.
— Нет, нет! По крайней мере, в настоящую минуту я совсем не хочу его видеть. У брата же моего ни сегодня, ни никогда нет и не будет такого желания. Вот видишь ли, по известным нам обстоятельствам, нам крайне нужно собрать некоторые сведения о нем, и ты наверное не захочешь любопытствовать, что это такое, если я тебе скажу, что для нашей пользы мы должны хранить это в тайне.
— Разумеется, ты прав.
— Итак, не теряя лишних слов, я прямо тебе скажу, что мы пришли затем, чтобы узнать все, что тут известно о Тюрнере и других особах, навещающих его. Не приходила ли к нему третьего дня какая-нибудь женщина?
— Приходила… И престранно вела себя. Меня не было здесь, когда она пришла, но мне рассказывали, что она, чрезвычайно взволнованная и встревоженная, спросила Тюрнера. Ее отправили в палату Виктории, где он лежит. Когда она вошла туда и увидела комнату, полную людей, она сконфузилась и растерялась, вероятно, прежде не случалось ей бывать в больницах. Но как бы то ни было, напрасно сестра милосердия показывала ей кровать, на которой лежал Тюрнер, она все-таки бросалась все время, совсем к другой кровати.