В 1840 году, по случаю отправки первого стада быков на парижские рынки, в Монтеньяке состоялся сельский праздник. На фермах равнины выращивали крупный рогатый скот и лошадей; после расчистки почвы здесь был обнаружен слой плодородной земли, которая в дальнейшем могла бы еще больше обогатиться благодаря ежегодным накоплениям перегноя, удобрению, остающемуся после выпаса скота, а главное, талым водам, собирающимся в бассейне Габу.
В этом году г-жа Граслен сочла необходимым пригласить воспитателя к своему сыну, которому исполнилось одиннадцать лет: она не хотела расставаться с ним, но, однако, хотела, чтобы он был образованным человеком. Г-н Бонне написал в семинарию. Г-жа Граслен, со своей стороны, сообщила о своих пожеланиях и заботах монсеньеру Дютейлю, недавно посвященному в сан архиепископа. Выбор человека, которому предстояло прожить в замке не менее девяти лет, был большой и серьезной задачей. Жерар еще раньше предложил обучить своего друга Франсиса математике, но он не мог заменить воспитателя; выбор подходящего человека тем более тревожил г-жу Граслен, что она чувствовала, как пошатнулось ее здоровье. Чем краше расцветал ее любимый Монтеньяк, тем с большей суровостью, тайно от всех, умерщвляла она свою плоть. Монсеньер Дютейль, с которым она состояла в постоянной переписке, подыскал ей нужного человека. Из своей епархии он прислал молодого учителя, по складу своему призванного быть воспитателем в частном доме. Рюффен обладал обширными знаниями; тонкая чувствительность его натуры не исключала строгости, необходимой для воспитателя, руководящего развитием ребенка; набожность молодого учителя ни в чем не умаляла его учености; и, наконец, он отличался терпением и приятной внешностью. «Этот юноша — подлинный подарок для вас, дорогая дочь моя, — писал прелат, — он достоин воспитывать принца. Надеюсь, вы позаботитесь о его будущем, ибо он станет духовным отцом вашего сына».
Господин Рюффен так понравился интимному кружку г-жи Граслен, что его приезд ничуть не нарушил отношений близких друзей, ревниво оспаривавших каждый час, каждую минуту своего кумира.
В 1843 году процветание Монтеньяка превзошло самые смелые надежды. Ферма в устье Габу соревновалась с фермами равнины, а ферма при замке подавала пример во всех усовершенствованиях. Остальные пять ферм, арендная плата которых, постоянно возрастая, достигла в течение двенадцати лет тридцати тысяч франков за каждую, приносили теперь шестьдесят тысяч франков дохода. Фермеры, которые начали пожинать плоды и своих трудов и жертв, принесенных г-жой Граслен, могли теперь приступить к удобрению лугов равнины, где росли травы высокого качества, не боявшиеся никакой засухи. Арендаторы фермы Габу с радостью внесли первую арендную плату в четыре тысячи франков. В этом году один из жителей Монтеньяка установил ежедневное сообщение дилижансом между Лиможем и центром округа. Племянник г-на Клузье продал должность судебного пристава и открыл в Монтеньяке нотариальную контору. Административные власти назначили Фрескена сборщиком податей в кантоне. Новый нотариус построил себе хорошенький домик в верхнем Монтеньяке, посадил на своем участке тутовые деревья, и стал помощником Жеpapa. Инженер, воодушевленный отличными успехами, задумал осуществить проект, способный принести неисчислимые богатства г-же Граслен, которая с этого года начала получать ренту, до сего времени уходившую на выплату займа. Жерар решил превратить в канал маленькую речушку и направить в нее избыточные воды потока Габу. Канал, впадавший в Вьену, позволил бы эксплуатировать двадцать тысяч арпанов леса, который заботами Колора содержался в отменном порядке, но за отсутствием средств сообщения не приносил никакого дохода. Определив оборот рубки и восстановления леса в двадцать лет, можно было бы вырубать ежегодно по тысяче арпанов и сплавлять в Лимож ценный строительный материал. Таково было и намерение покойного Граслена, который, в свое время не очень прислушиваясь к планам кюре, касающимся равнины, серьезно задумывался над превращением речки в канал.
В начале следующего года, несмотря на всю сдержанность г-жи Граслен, друзья стали замечать в ее состоянии страшные предвестия близкой кончины. На все увещевания доктора Рубо, на самые хитрые вопросы самых проницательных ее друзей у Вероники был один ответ: она чувствует себя превосходно. Весной она совершила осмотр своих лесов, ферм и прекрасных лугов, но в ее детской радости ясно читались печальные предчувствия.
Когда выяснилось, что необходимо возвести бетонную стену от плотины Габу до монтеньякского парка — вдоль подножия так называемого Коррезского холма, — Жерар решил огородить весь монтеньякский лес, присоединив его к парку. Г-жа Граслен назначила ежегодную сумму в тридцать тысяч франков на эти работы, которые требовали не менее семи лет, но зато должны были защитить великолепный лес от права порубки, предоставляемого местным властям по отношению к неогороженным частным лесным угодьям. Таким образом, три пруда долины Габу оказались в пределах парка. Посередине каждого пруда, гордо именовавшихся озерами, находился зеленый островок. В этом году Жерар, сговорившись с Гростетом, приготовил Веронике сюрприз ко дню ее рождения. Он построил на самом большом острове, расположенном во втором пруду, маленький домик, с виду довольно непритязательный, но внутри отделанный с изысканным вкусом. Бывший банкир охотно принял участие в заговоре, к которому присоединились также Фаррабеш, Фрескен, племянник Клузье и большинство богатых жителей Монтеньяка. Гростет прислал для домика прелестную мебель. Башенка дома, скопированная с колокольни Веве, производила чарующее впечатление на фоне зелени. Зимой Фаррабеш и Гепен с помощью монтеньякского плотника тайно соорудили, выкрасили и оснастили шесть лодок — по две для каждого пруда.
В середине мая, после завтрака, который г-жа Граслен дала для друзей, они повели ее через великолепно разбитый парк, о котором последние пять лет Жерар заботился как архитектор и ботаник, в прелестный луг долины Габу. Там, у берегов первого озера, плавали две лодочки. Луг, орошенный несколькими чистыми ручьями, лежал в самом низу прекрасного амфитеатра, от которого начинается долина Габу. Искусно расчищенный лес, то образуя живописные заросли, то открывая глазу очаровательные просеки, окружал луг, придавая ему столь милую сердцу уединенность. На пригорке Жерар выстроил точную копию шале из Сионской долины, которым любуются все путешественники на пути в Бригг. В этом уголке он собирался поместить молочную ферму замка. С крытого балкона открывался вид на созданный инженером ландшафт, — пруды придавали ему сходство с прекраснейшими местами Швейцарии. День был великолепный. На голубом небе — ни облачка; на земле — пленительные картины, возможные только в чудесном месяце мае. Деревья, посаженные десять лет назад вдоль берегов, — плакучие ивы, вербы, ольха, ясени, голландские, итальянские и виргинские тополи, боярышник и терновник, акации, березы, все тщательно отобранные, расположенные в красивых сочетаниях на подходящей для каждого вида почве, — удерживали в своей листве испарения, легким туманом поднимавшиеся над водой. Водная гладь, ясная, как зеркало, и спокойная, как небо, отражала зеленую чащу леса; вершины деревьев четко вырисовывались в прозрачном воздухе, возвышаясь над подернутым дымкой плотным кустарником. Пруды, отделенные друг от друга мощными плотинами, сверкали, как три зеркала с различным углом отражения; вода звонкими каскадами переливалась из одного водоема в другой. По плотинам можно было пройти с берега на берег, не огибая для этого всю долину. С балкона шале сквозь деревья видны были бесплодные плоские степи общинных земель, беспредельные, словно открытое море, и резко отличавшиеся от цветущей природы озер и лесов.