Book.

Свидетель за свидетелем под присягой давали показания о давней, укоренившейся вражде к покойному, которую выказывали Эмброуз и Сайлас. Привычно-угрожающие высказывания в его адрес, жестокие ссоры, ставшие в округе притчей во языцех (причем по меньшей мере одна из них окончилась дракой), некрасивая сцена, имевшая место под моим окном, трость, найденная вместе с останками покойного, — все эти факты и обстоятельства, а также целый ряд свидетельств менее красноречивых, под присягой предъявленных лицами, беспристрастность которых сомнению не подлежала, с ужасающей неотвратимостью указывали на правомочность вывода, сделанного обвинением.

Я наблюдал за братьями по мере того, как тяжесть свидетельских показаний все более пригибала их к земле, Эмброуз, по крайней мере внешне, сохранял присутствие духа. О Сайласе этого сказать было нельзя. Малодушный страх, овладевший им, проявлял себя призрачной бледностью лица, тем, как конвульсивно цеплялись за ограждение его крупные, узловатые руки, как в бессмысленном ужасе останавливались его глаза на лице каждого, кто занимал свидетельское место. Он, уже приговоривший сам себя, всем присутствующим в зале суда казался живым воплощением вины.

Во время перекрестного допроса защита выиграла один пункт, подвергнув сомнению принадлежность обуглившихся костей исчезнувшему Джону Джаго.

Будучи допрошены с пристрастием, медицинские эксперты признали, что обследование, проведенное ими, было поспешным и необстоятельным и что нельзя отвергать вероятность получения, при более тщательном осмотре, вывода о принадлежности костей не человеку, а животному. Мировой судья постановил на этом основании, что необходимо провести повторное исследование, увеличив численность медицинских экспертов.

Слушание дела было приостановлено. На три дня, отведенные для проведения дальнейшего расследования, подсудимых возвратили под стражу.

Сайлас к концу заседания чувствовал такой упадок сил, что два человека вынуждены были помочь ему выйти из зала. Эмброуз же, перед тем как последовать за тюремщиком, перегнулся через барьер обменяться словцом с Нейоми. «Ничего, — прошептал он убежденно, — вот посмотришь, что будет, когда они услышат мое заявление!» Нейоми послала ему воздушный поцелуй и, блестя полными слез глазами, повернулась ко мне.

— Почему же они сразу не выслушали его? — спросила она. — Всякий ведь может видеть, что Эмброуз невиновен! Это просто стыд вопиющий, сэр, что они снова отправили его в тюрьму! Разве вы не того же мнения?

Признайся я, что думаю на самом деле, мне пришлось бы сказать, что покуда, на мои взгляд, Эмброуз не доказал ничего, кроме редкостного самообладания. Но сказать это моему маленькому другу я решительно не мог. Поэтому, чтобы отвлечь Нейоми от вопроса о невиновности со возлюбленного, я предложил добиться разрешения па посещение тюрьмы. Тогда мы смогли бы завтра навестить Эмброуза в его узилище. Нейоми осушила слезы и в благодарность легонько пожала мне руку.

— Ах, какой же вы хороший! — воскликнула прямодушная американка. — Когда придет ваше время жениться, сэр, я думаю, женщина, которая скажет вам «да», никогда не раскается в этом!

Мистер Мидоукрофт не произнес ни слова, когда мы возвращались на ферму, шагая по обе стороны его коляски. Казалось, последние силы оставили его под гнетом невыносимого напряжения, испытанного во время судебной процедуры. Его сестра, исполненная суровой снисходительности к Нейоми, милостиво позволила нам узнать, что она думает о происшедшем, выражаясь исключительно цитатами из Писания. Если эти речи хоть что-нибудь значили, то смысл их состоял в том, что она предвидела все, что случилось, и что единственная печальная, с ее точки зрения, сторона дела заключается в смерти Джона Джаго, которую тот встретил неподготовленным.

Я получил разрешение посетить тюрьму на следующее утро.

Мы нашли Эмброуза все еще полным уверенности в благоприятном исходе слушания дела в мировом суде — как для себя, так и для своего брата. Казалось, ему не терпится рассказать — так же, как Нейоми не терпелось выслушать, — подлинную историю того, что произошло рядом с печью для обжига извести. Тюремные должностные лица, присутствующие, разумеется, при нашей встрече, предостерегли его, что каждое сказанное им слово может быть записано и использовано против него в суде.

— Прошу вас, джентльмены, записывайте все, что вам угодно, — ответил Эмброуз, — мне нечего опасаться, я говорю чистую правду.

Засим он повернулся к Нейоми и начал свое повествование:

— Мне лучше рассказать тебе все как есть с самого начала, девочка моя. После того, как мистер Лефрэнк оставил нас в то утро, я спросил у Сайласа, откуда у него оказалась моя трость. Сайлас все объяснил и, кстати, передал слова, которыми обменялся с Джоном под окном у мистера Лефрэнка. Ох, и разозлился же я, Нейоми! Разозлился, заревновал и, честно скажу, так плохо подумал о тебе и Джоне, что хуже некуда.

Тут Нейоми без церемоний перебила его.

— Так вот почему ты так со мной разговаривал, когда мы нашли вас на опушке? — спросила она.

— Да, — выдохнул Эмброуз.

— И вот почему, уезжая в Нарраби, ты даже не поцеловал меня на прощанье?

Эмброуз кивнул.

— Немедленно проси прощенья!

— Я прошу прощенья.

— Скажи, что тебе стыдно!

— Мне стыдно за себя, — покорно повторил он.

— Теперь можешь продолжать, — сказала Нейоми. — Теперь я довольна.

И Эмброуз продолжил рассказ:

— Обсуждая случившееся, мы шли к поляне на другом краю леса и, как назло, выбрали тропинку, которая ведет мимо печи для обжига извести. За поворотом мы наткнулись на Джона Джаго, который направлялся в Нарраби. Я был слишком зол, чтобы позволить ему уйти безнаказанно, и высказал все, что думал. Наверно, у него тоже кровь кипела в жилах, и он тоже высказался, не выбирая слов. Не скрою, я пригрозил ему тростью, но, клянусь, не причинил ему вреда. Ты знаешь — ты ведь сама перевязывала Сайласу руку, — Джон всегда был готов пустить нож в ход. Он ведь родом с Запада, у них там всегда оружие под рукой, в кармане или еще где. Может, он тоже не собирался меня калечить; но откуда мне было знать? Когда он шагнул вперед и выхватил свой нож, я бросил трость и схватился с ним врукопашную. Одной рукой я выбил у него нож, а другой ухватился за воротник его дряхлого сюртука и так встряхнул, что кости затрещали! Гнилая ткань расползлась, и кусок ее оказался у меня в кулаке. Я швырнул его в печь, а потом и нож полетел туда же, и, не останови меня Сайлас, я мог бы следом запустить самого Джона. Но Сайлас вцепился в меня и закричал. Джону: «Пошел прочь и не возвращайся, если не хочешь сгореть в этой печке!» Тот постоял с минуту, стягивая на груди рваный сюртук. Потом отдышался и с неподвижным, как у покойника, взглядом, проговорил глухим голосом: «Бывает, мистер Сайлас, истинная речь облекается в шутку. Я больше не вернусь». Повернулся и ушел. Мы уставились друг на друга, как два идиота. «Ты ведь не думаешь, что он всерьез?» — спросил я. «Вот еще! — сказал Сайлас. — Уж слишком ему мила Нейоми, чтобы он не вернулся!». Да что это с тобой, Нейоми?