Розамонда улыбнулась, но скрыла улыбку от горничной и сказала серьезно:
— Я бы желала, чтоб ты побольше рассказала нам. Но так как больше ты ничего не знаешь, то надо расспросить мистрисс Пентрис и мистера Мондера. Пошли их сюда, пожалуйста, поскорее.
Показания ключницы и управителя тоже не много разъяснили. Эти люди повторили только то, что уже заключалось в их письмах. Главное убеждение мистера Мондера заключалось в том, что таинственный незнакомец проник в Портдженскую башню с преступным намерением, касавшимся фамильного блюда. Мистрисс Пентрис соглашалась с этим мнением и сообщила к тому свое собственное, что женщина, приезжавшая сюда, была несчастное создание, убежавшее из сумасшедшего дома. Таково было воззрение ключницы и управителя на образ действий таинственных посетителей, и никакая человеческая сила не могла заставить их на волос отступить от него.
— О, бессмысленные, возмутительно, непонятно бессмысленные люди! — вскричала Розамонда, когда она снова осталась наедине с мужем. — Видно, Лэнни, нам нечего надеяться на какую-нибудь помощь от них. Теперь остается только сделать завтра подробный осмотр дома, да и это, пожалуй, так же ничего не разъяснит нам, как и остальное. Отчего нет с нами доктора Ченнэри? Отчего не выслушали мы его, прежде чем оставили Вест-Винстон?
— Терпение, Розамонда, терпение. Посмотрим, что привезет завтрашняя почта.
— Уж, пожалуйста, милый, ты не говори о терпении. Я всегда отличалась этой добродетелью, но наконец оно истощилось. О, несколько недель сряду я напрасно задавала себе один и тот же вопрос: почему мистрисс Джазеф советует мне не входить в Миртовую комнату? Боится ли она, что я открою какое-нибудь преступление, или страшится, что я провалюсь сквозь пол? Что ей нужно было делать в этой комнате? Какую чудесную тайну знает она об этом доме, которой никогда не знала я, не знал мой отец, не знал никто другой?
— Розамонда! — крикнул мистер Фрэнклэнд, внезапно меняясь в лице и вскакивая со стула. — Мне кажется, что я угадываю, кто такая мистрисс Джазеф?
— Господь с тобою, Лэнни! Что ты хочешь сказать?
— Кое-какие из последних слов твоих внушили мне это! Помнишь ли ты, когда мы были в Ст. Свитине и толковали о том, как бы убедить твоего отца жить с нами здесь; помнишь ли, Розамонда, ты говорила, мне в то время о каких-то неприятных отношениях, которые он имел с этим домом, и при этом рассказала о таинственном исчезновении одной служанки в самое утро смерти твоей матери?
Розамонда побледнела при этом вопросе.
— Отчего до сих пор мы не подумали об этом? — спросила она.
— Ты сказала мне, — продолжал Леонард, — что эта служанка оставила после себя странное письмо, в котором сознавалась, что твоя мать поручила ей передать твоему отцу одну тайну — тайну, которую она страшилась обнаружить и о которой боится быть спрошенной. Не правда ли, эти две причины она выставила, как причины своего исчезновения?
— Совершенно правда.
— И твой отец никогда больше не слыхал о ней?
— Никогда; но что же это за тайна, мой милый, тайна, которую она страшилась обнаружить моему отцу?
— Тайна эта должна, некоторым образом, быть связана с Миртовой комнатой.
Розамонда ничего не ответила. Она вскочила со своего кресла и стала в волнении прохаживаться по комнате. Услышав шелест ее платья, Леонард подозвал ее к себе, взял ее за руку и потом приложил свои пальцы сначала к ее пульсу, потом к ее щеке.
— Я жалею, что не обождал до завтра, — сказал он, — чтобы высказать тебе мое предположение насчет мистрисс Джазеф. Я только привел тебя в волнение и отнял возможность хорошо провести ночь.
— О, это ничего, — отвечала Розамонда. — О, Лэнни, как много догадка твоя увеличивает важность, страшную, неотступную важность, состоящую для нас в отыскании этой женщины и в открытии Миртовой комнаты… Подумай…
— До утра я ничего не хочу думать, моя милая, и советую тебе то же. Мы уже слишком много говорили о мистрисс Джазеф. Перемени разговор, и я готов с тобою говорить, о чем хочешь.
— Не так легко переменить этот разговор, — заметила довольно сердито Розамонда.
— В таком случае переменим наше место. Я знаю, что ты считаешь меня самым упрямым человеком в свете, но упрямство мое имеет основание, и ты сама сознаешься в этом, когда завтра утром проснешься, подкрепленная хорошим сном. Ну, забудем же на время это беспокойство. Поведи меня в другую комнату и дай мне попытаться, угадаю ли я, какова она, посредством прикосновения к мебели?
Намек на слепоту Леонарда, заключавшийся в последних словах его, заставил Розамонду сейчас же подойти к нему.
— Ты все знаешь лучше, — сказала она, обвивая его шею рукою и целуя его. — Минуту назад я была в дурном расположении духа, но теперь туча прошла. Переменим мысли и пойдем в какую-нибудь другую комнату, так как ты желаешь этого.
Розамонда замолчала на минуту, глаза ее загорелись, щеки зарумянились, и она улыбнулась, как будто новая мысль промелькнула в это время в ее голове.
— Лэнни, я поведу тебя в комнату, в которой ты прикоснешься до мебели, действительно замечательной, — сказала она, ведя его к двери. — Посмотрим, сумеешь ли ты сказать, какова она. Только, пожалуйста, будь терпелив и обещай мне ничего не трогать, пока я сама не поведу твоею рукою.
Она повлекла его за собою в коридор, отперла дверь комнаты, в которой спал их ребенок, сделала кормилице знак молчать и, подведя Леонарда к постели, тихо повела его рукою, так что пальцы его тронули щеку дитяти.
— Вот! — вскричала она, между тем как лицо ее сияло счастьем. — Ну, угадывай, что это за мебель? Стул или стол? Или это драгоценнейшая вещь в целом доме, в целом Корнуэлле, в целой Англии, в целом мире?..
Потом, обратясь к кормилице, она прибавила с веселой улыбкой:
— Анна, ты смотришь так серьезно, что я уверена, что ты голодна. Давали ли тебе ужинать?
Кормилица улыбнулась и отвечала, что она ждала, чтобы пришла какая-нибудь служанка, которая посмотрела бы за ребенком.
— Ну, ступай теперь, — сказала Розамонда, — я останусь здесь и сама посмотрю. Поужинай и приходи назад через полчаса.
Когда кормилица вышла, Розамонда посадила Леонарда на стул подле кроватки, а сама уселась на скамейке, у ног его. Расположение духа ее снова вдруг изменилось, на лице появилась задумчивость, глаза нежно смотрели, обращаясь то на мужа, то на спавшего ребенка. После нескольких минут молчания она взяла руку мужа, положила ее на колено его и прислонилась к ней щекой.
— Лэнни, — сказала она отчасти грустным тоном, — мне кажется, что никто из нас не может быть совершенно счастлив в этом мире.
— Что заставляет тебя говорить это, моя милая?
— То, что я воображала, что могу быть совершенно счастлива, а теперь…
— А теперь что?
— А теперь, мне кажется, что это полное счастье не дается мне: одна маленькая вещь нарушает его. Ты, конечно, догадываешься, что это за вещь?