Второй вопрос Леонарда касался всего письма. Почерк его, второй подписи (Сара Лизон) и нескольких строк на третьей странице, тоже подписанных Сарою, доказывал, что все это написано одною и тою же рукою. Объясняя это своему мужу, Розамонда сказала ему, что, читая это письмо накануне, она не имела духу и бодрости докончить его. К этому она прибавила, что опущенные ею строки очень важны, потому что они объясняют обстоятельства, с помощью которых тайна была скрыта, и просила мужа сейчас же прослушать их.
Сидя подле него так близко, как в первые дни своего медового месяца, Розамонда прочла эти последние строки — строки, которые ее мать писала шестнадцать лет назад, в то самое утро, как она убежала из Портдженской башни.
«В случае, если эта бумага будет кем найдена (чего я от души не желала бы), пусть каждый знает, что я решилась скрыть ее, потому что не смею показать того, что в ней написано, моему господину, которому это письмо адресовано. Действуя так, я, хотя не исполняю последнюю волю моей госпожи, но не нарушаю торжественной клятвы, которую она взяла у меня на своем смертном одре. Эта клятва запрещает мне уничтожить настоящее письмо или взять его с собою, если я уйду из этого дома. Я не сделаю ни того, ни другого, я только спрячу письмо в таком месте, где, кажется, слишком трудно найти его. Всякое бедствие и несчастие, которое могло бы быть следствием этого поступка, упадет только на мою голову. Для других же, клянусь совестью, скрытие этой страшной тайны будет большим счастием».
— Теперь. — сказал Леонард, когда жена его окончила чтение письма, — теперь нет никакого сомнения, что мистрисс Джазеф, Сара Лизон и служанка, убежавшая из Портдженской башни, — одно и то же лицо.
— Бедное создание! — со вздохом заметила Розамонда, положив на стол письмо. — Теперь понятно, почему она так настоятельно советовала мне не входить в Миртовую комнату… Как должна была она страдать, когда подошла к моей постели как чужая! О, дорого бы я дала, чтобы загладить мое обращение с нею! Страшно подумать, что я говорила с нею, как с служанкой, от которой требовала повиновения, еще ужаснее чувствовать, что я и теперь не могу думать о ней, как дочь должна думать о матери? Каким родом скажу я ей, что мне известна тайна? Каким родом…
Она остановилась с болезненным сознанием позора, которым покрылось ее рождение; она остановилась, вздрогнув при мысли о имени, которое дал ей Леонард, и о своем происхождении, которого не могло признать общественное мнение.
— Отчего ты замолчала? — спросил Леонард.
— Я боялась… — начала она и снова замолчала.
— Боялась, — закончил ее мысль Леонард, — боялась, что слова сожаления к этой несчастной женщине оскорбят мою щекотливую гордость, напомнив мне о твоем происхождении? Розамонда, я дурно бы заплатил за твою безграничную преданность и верность ко мне, если бы не сознался, что это открытие оскорбило меня так, как только могла подобная вещь оскорбить гордого человека. Гордость моя родилась и выросла со мною. Но, как ни сильно во мне это чувство, как ни трудно мне преодолеть его в такой степени, в какой я должен и хочу сделать это, все-таки есть в моей душе другое чувство, которое теперь гораздо сильнее гордости.
Он взял жену за руку, сжал ее и продолжал:
— С того самого часа, как ты в первый раз посвятила жизнь своему слепому мужу, с того часа, как ты приобрела его благодарность, точно так же, как приобрела любовь его, с тех самых пор, Розамонда, ты заняла в его сердце место, из которого никакой удар, даже тот, который теперь упал на нас, не может изгнать тебя! Как ни высоко я привык ценить достоинство рождения, но я еще выше ценю достоинство моей жены, из какого бы звания она ни происходила!
— О, Лэнни, Лэнни, — отвечала Розамонда, — я не могу слышать твоих похвал, потому что в то же время ты говоришь, что я принесла жертву, выйдя за тебя замуж. Нет, я не заслужила того, чтобы ты говорил таким образом мне. Когда я в первый раз прочла это роковое письмо, то у меня была минута низкого, неблагодарного сомнения: устоит ли любовь твоя против открытия тайны! Ужасное искушение влекло меня прочь от тебя в ту минуту, как я должна была отдать тебе письмо. Но когда я взглянула на тебя и увидела, что ты ждешь моего голоса, решительно не зная о том, что случилось так близко, то сознание вернулось ко мне и указало путь моих действий. Вид моего слепого мужа помог мне преодолеть искусительное желание — уничтожить это письмо в первую минуту его открытия. О, если бы даже я была женщиною с самым жестоким сердцем, могла ли бы я брать твою руку, целовать тебя, любить тебя спокойно при мысли, что я злоупотребила твоей слепотою для служения собственным интересам? Могла ли бы я сделать это, зная, что успела обмануть тебя только потому, что болезнь твоя мешала тебе подозревать обман? Нет, нет, я уверена, что и самая наглая женщина не была бы способна на подобную мысль, и теперь я прошу у тебя того сознания, что я не нарушила долга честности и доверия. Вчера, в Миртовой комнате, ты говорил мне, милый, что единственный верный друг, который никогда не изменял тебе — твоя жена; теперь, когда зло открыто и прошло, для меня немалое утешение знать, что мысли твои не изменились.
— Да, Розамонда, зло открыто, но мы не должны забывать, что нам могут предстоять еще тяжелые испытания.
— Испытания? О каких испытаниях говоришь ты?
— Может быть, Розамонда, я преувеличиваю меру бодрости, которая потребуется для принесения жертвы; но, что касается до меня, то сердцу моему будет слишком прискорбно делать посторонних участниками нашей тайны.
— Для чего же нам рассказывать ее другим? — спросила молодая женщина, посмотрев с изумлением на мужа.
— Предположим, — отвечал Леонард, — что ясность этого письма может удовлетворить нас, мы все-таки должны выдать тайну посторонним. Ты, конечно, не забыла обстоятельств, при которых отец твой… капитан Тревертон, хотел я сказать…
— Называй его моим отцом, — грустно заметила Розамонда. — Вспомни, как он любил меня, и как я любила его…
— Если я не буду называть его капитаном Тревертоном, то едва ли объясню тебе ясно и просто то, что ты необходимо должна узнать. Итак, капитан Тревертон умер без духовного завещания. Ты наследовала все состояние…
Розамонда всплеснула руками.
— О, Лэнни, — сказала она, — я так много думала о тебе, с тех пор как нашла письмо, что и забыла об этом обстоятельстве.
— Теперь время подумать о нем, моя милая. Если ты не дочь капитана Тревертона, то не имеешь никакого права пользоваться его наследством, которое должно быть возвращено ближайшему родственнику, то есть брату.
— Этому человеку! — воскликнула Розамонда. — Этому человеку, который чужой для нас, который покрывает позором наше имя? И неужели мы должны обеднеть для того, чтоб он сделался богатым?
— Мы должны, — отвечал Леонард с твердостью, — сделать то, что честно и справедливо, не обращая никакого внимания на наши собственные интересы. Я полагаю, Розамонда, что согласие мое, как твоего мужа, необходимо по закону для этого возвращения. Если бы мистер Андрей Тревертон был самым заклятым врагом моим и если бы возвращение этих денег совершенно разорило нас, то и тогда я отдал бы все до последней копейки; я бы отдал все, не задумавшись ни на минуту, и ты поступишь точно так же!