— Нет, люди редко признаются в самых черных своих злодеяниях, и реже всего священникам. Да, они охотно признаются в мелких грехах, глупых грехах. Им хочется снять с себя бремя вины, наслаждаться чистой совестью. Мои прихожане признаются в супружеской измене. В зависти. Гневе. Скупости. Ненависти. Ревности.
Карфилд жалко улыбнулся и сразу стал совсем некрасивым.
— Но иногда люди действуют в приступе ярости — слепой ярости. Они делают что-то не думая. Мысли приходят потом, а с ними и раскаяние. Иногда преступления совершают из страха, когда времени на размышления не остается. Иногда действуют в целях самозащиты, спасаясь от нападения например. О таких грехах рассказывают на исповеди. Я знаю, что один мой прихожанин избил соседа из-за сломанного тележного колеса. Одна женщина запустила в своего пьяного муженька утюг, не дожидаясь, пока тот изобьет ее до бесчувствия. Мальчик ударил своего обидчика хлыстом и разбил ему нос. Иногда подобные истории приводят даже к убийству. Да вы ведь всякого повидали, не мне вам рассказывать! Но то, что глубоко въелось в душу, то, что похоронено под тонким слоем цивилизованности, гораздо страшнее. Часто человек даже не догадывается, что таится у него внутри. И священник ни о чем не подозревает.
Ратлидж не ожидал от приходского священника такой проницательности.
— Однако, — продолжал Карфилд, не давая Ратлиджу ответить, — я здесь не для того, чтобы решать ваши проблемы. У меня и своих хватает… Таким образом, мы возвращаемся к «Мальвам».
— На вашем месте я бы все-таки поговорил с Ройстоном или с Уилтоном. А мисс Вуд лучше избавить от подобных забот. Если они с вами согласятся, то сами ей все передадут.
— Я ее духовный наставник!
— А доктор Уоррен ее лечащий врач. Решение принимать ему, а не вам.
Карфилд встал, пытливо вглядываясь в усталое лицо Ратлиджа.
— Вы ведь тоже несете собственное тяжкое бремя? — тихо спросил он. — Тогда я вам не завидую. Видит Бог, не завидую! Но позвольте сказать вам вот что, инспектор Ратлидж. Вы рано или поздно уедете в Лондон, а я по-прежнему останусь пастырем здешнего прихода и должен буду и дальше смотреть в глаза местным жителям. Поминки все же пройдут в «Мальвах». Это я вам обещаю!
Он развернулся и зашагал прочь. Редферн, хромая, подошел к Ратлиджу.
— Вот с кем мне бы не хотелось поссориться, — сказал он, глядя вслед священнику. — Уж я бы скорее в баптисты подался или в другую какую секту, чем признался ему, что у меня на душе!
Ратлидж понимающе улыбнулся. Интересно, подслушал ли Редферн часть разговора или просто нечаянно подтвердил слова Карфилда?
Редферн убрал пустые бокалы и вытер стол тряпкой.
— Вам тоже несладко приходится. Вы ведь из Лондона и знать не знаете, что здесь происходит. Но вот что я вам скажу: вряд ли полковника Харриса подстрелил кто-то из наших. Если, конечно, его не убил Мейверс. Он прирожденный смутьян! Служил в нашем полку один такой, из Глазго, тоже всем был недоволен. Вечно мутил воду! Не давал нам ни минуты покоя, пока его не убили немцы. Я потом слыхал, что карету скорой помощи, что везла его в госпиталь, атаковали с бреющего полета. В живых не остался никто. Мне, конечно, жаль было ребят, а с другой стороны, я радовался, что Сэмми уже никогда не вернется. Язык у него был острый как бритва, провалиться мне на месте!
— Насколько я понял, во время войны миссис Давенант была медсестрой. Это правда?
Редферн смущенно рассмеялся:
— Помню, как увидел ее в нашей больничной палате… Я тогда был слабый — как говорится, ветром сдувало. И голова еще кружилась — столько всякой дряни в меня влили перед тем, как делать операцию на ноге. Я толком не понимал, где нахожусь. Знаете, когда я ее увидел, мне вдруг показалось, что я каким-то чудом оказался дома! На следующий день она снова пришла, чтобы сделать мне перевязку. Но я пожаловался дежурной сестре. Сказал, что не хочу, чтобы она меня трогала! Сестра велела мне не говорить глупостей. И все-таки, наверное, они обо мне поговорили, потому что миссис Давенант ко мне больше не приходила.
— Вы ее узнали?
— Ну да, конечно, узнал. А почему нет? Я ведь вырос в Аппер-Стритеме!
— И она так ничего вам и не сказала? Ни тогда, в госпитале, ни потом, когда вы оба вернулись домой?
— Нет, и вот что я вам скажу: после того как она прошла мимо меня по Хай-стрит и даже глазом не моргнула, мне сразу полегчало. Конечно, с тех пор мы с ней не раз обменивались двумя-тремя словами. Она ведь тоже заходит к нам пообедать. Мы, конечно, не беседуем. Так, здравствуйте, хорошая погода, что вам принести, спасибо — вот и все. Не больше и не меньше, чем требуется.
— Она чаще помогала в хирургии или отправлялась туда, где была нужнее?
— Я спросил про нее одну из молодых сестричек. Она сказала, что миссис Давенант умеет очень хорошо обращаться с самыми тяжелыми больными, и врачи часто просили, чтобы на операции прислали именно ее. Тилли говорила: она не пугается и в обморок не падает. Лучше всего миссис Давенант управлялась с летчиками, она легко находила с ними общий язык. А летчиков у нас хватало. Конечно, раз ее двоюродный брат летчик, она, естественно, тянулась к летчикам…
— Неужели она присутствовала при ампутациях, обрабатывала ожоги, ухаживала за больными с гангреной и так далее?
— Ну да, она ни от чего не уклонялась; во всяком случае, я ничего подобного не видел. Правда, она и не из тех, с кем ребята будут охотно болтать и смеяться — как с Тилли, например. Шутили-то добродушно, ничего такого, но не с такими, как миссис Давенант!
— А летчики как к ней относились?
— Замечательно. Она, бывало, спросит, нет ли вестей от капитана, и они сразу начинали беседовать с ней, как с родной…
«Она, бывало, спросит, нет ли вестей от капитана…»
В очередной раз все свелось к капитану. Но Ратлидж успел понять: какими бы ни были чувства Салли Давенант к Марку Уилтону, ему вряд ли удастся вытащить их на поверхность.
Он поднялся на второй этаж и зашагал по коридору к себе в комнату. Яркие солнечные лучи высвечивали протертые пятна на ковровой дорожке. Когда он проходил мимо окон, то видел, как на свету пляшут пылинки. Огород снова стал похож на огород, а не на море побитых стебельков. Ратлиджу показалось, что зеленый лук немного подрос с его приезда. Даже цветы в обсаженном кустами маленьком садике между гостиницей и переулком больше не были плоскими и поникшими после дождя, они выпрямились и распустились. Особенно пышно расцвели люпины. Ратлидж вспомнил, что люпины особенно любила его мать; она заставляла ими дом, как только они зацветали. Мама умела обращаться с цветами, от ее природного дара распускались все растения. Сестрица Франс, наоборот, и в горшке цветок не вырастит. Зато она славится на весь Лондон своими искусными и пышными букетами. Подруги умоляют Франс составить им цветочные композиции для приемов, свадеб и балов.
Дверь в его номер была приоткрыта; горничная заканчивала перестилать постель. Она застенчиво извинилась, когда он вошел, объяснив, что днем посетителей было так много, что ее позвали помочь на кухне.