Я сел и потер пульсирующие виски. Жуткое и утомительное оцепенение вдруг спало с меня, точно корка с раны, и я сел на кровати в каком-то непонятном дурмане. Что со мной происходит? И почему это не может происходить с кем-нибудь еще?
Сон не был похож на предыдущие, однако я не уверен, что знаю, в чем разница или что он означает. Последний раз я не сомневался, что должно произойти новое убийство, я даже знал где. Но сейчас…
Я зевнул и пошлепал в кухню выпить воды. Голова Барби сделала «так-так», когда я открыл холодильник. Я стоял и смотрел, потягивая воду из большого стакана. Яркие голубые глаза смотрели на меня не мигая.
Почему мне приснился этот сон? Может, просто переутомление от похождений прошедшего вечера включило на воспроизведение мое расшатанное подсознание? Раньше я никогда не ощущал переутомления; на самом деле это всегда давало выход напряжению. Впрочем, раньше я никогда не оказывался так близко к катастрофе. Но при чем здесь сон? Некоторые из его образов были болезненно натуральны: Яворски и Гарри, не увиденное лицо человека с ножом. Однако хватит. Зачем беспокоить меня ерундой из учебника психологии для начинающих?
Зачем вообще беспокоить меня этим сном? Мне он не нужен. Мне нужен отдых, и вместо него — вот он я, играю в кухне с куклой Барби. Я снова качнул головку: «так-так». Опять же, при чем здесь Барби? И как мне разобраться во всем, чтобы осталось время на спасение карьеры Деборы? Как я могу обманывать Ла Гэрту, когда бедняга так увлеклась мной? И, во имя всего святого, если оно действительно существует, зачем Рите понадобилось делать ЭТО со мной?
Неожиданно все напомнило запутанную мыльную оперу, и это было уже слишком. Я нашел аспирин, прислонился к кухонному шкафу и выпил три таблетки. Наплевать на вкус. Я никогда не любил лекарства в любом виде, кроме как для утилитарного использования.
Особенно после того, как умер Гарри.
Гарри умер не быстро, и он умер не легко. На смерть он отвел себе ужас как достаточно времени, и это было первым и последним в его жизни проявлением эгоизма. Гарри умирал полтора года, небольшими периодами: то ускользал из жизни на несколько недель, то отвоевывал назад почти все свои силы, а мы сходили с ума, теряясь в догадках. Уйдет ли сейчас, в этот раз, или окончательно победит? Мы не могли предугадать, а поскольку это был именно Гарри, сдаться для нас было глупостью. Гарри все сделает как надо, не важно, насколько ему трудно, но какое это имеет значение, когда умираешь? Правильно ли бороться и цепляться и своей бесконечной смертью заставлять нас страдать, если смерть все равно приближалась, что бы Гарри ни делал? Или правильно вот так ускользнуть, элегантно и без суеты?
В девятнадцать лет я, конечно же, не знал ответа, хотя о смерти мне было известно гораздо больше остальных прыщавых придурков со второго курса университета Майами, где я учился.
И как-то чудным осенним днем, когда я шел в сторону Студенческого Союза после лекции по химии, недалеко от меня появилась Дебора.
— Дебора, — позвал я ее, как мне казалось, очень по-студенчески, — пойдем выпьем колы.
Гарри советовал мне чаще появляться в Союзе и пить там колу. Так мне легче будет сойти за человека, а также научиться вести себя как другие люди. И конечно, он был прав. Несмотря на вред для моих зубов, я очень многое узнавал о представителях этого неприятного биологического вида.
Дебора, которая в свои семнадцать уже была очень серьезной, покачала головой.
— Папа, — сказала она.
И очень скоро мы ехали через весь город в хоспис, куда поместили Гарри. Хоспис сам по себе уже не есть добрая новость. Это значит, врачи говорят, что Гарри готов умереть, и полагают, что он будет с ними сотрудничать.
Когда мы приехали, Гарри выглядел не слишком хорошо. На фоне белых простыней он был такой зеленый и тихий, что я подумал — мы опоздали. От своей долгой борьбы он стал худым и костлявым, будто что-то пожирало его изнутри. Аппарат искусственного дыхания рядом с ним издавал шипение — звук Дарта Вейдера [22] из живой могилы. Гарри был жив, строго говоря.
— Папа, — сказала Дебора, взяв его за руку. — Я привела Декстера.
Гарри открыл глаза, и его голова перекатилась в нашу сторону, словно некая невидимая сила подтолкнула ее с дальнего края подушки. Но глаза были не его. Какие-то темные углубления, тусклые и пустые, необитаемые. Тело Гарри, может быть, еще было живым, но он уже ушел из дому.
— Нехорошо, — сказала нам медсестра. — Мы ведь хотим, чтобы ему было сейчас удобно.
И занялась большим шприцем: наполнила его, подняла вверх, нажала на поршень, чтобы выпустить пузырек воздуха.
— …подождите… — Звук был таким тихим, мне вначале показалось, что это аппарат искусственного дыхания. Я обвел глазами палату и наконец остановил их на том, что осталось от Гарри. — …подождите… — повторил он, кивая в сторону медсестры.
А она или не слышала его, или решила проигнорировать. Подошла к нему сбоку, аккуратно подняла похудевшую руку и начала протирать ее ватным тампоном.
— …нет… — выдохнул Гарри, тихо, почти неслышно.
Я посмотрел на Дебору. Она стояла, вся — внимание, идеальная поза формальной неуверенности. Снова взглянул на Гарри. Он смотрел прямо мне в глаза.
— …не надо… — произнес он, и теперь в его глазах появилось нечто, напоминающее ужас, — укол… не надо.
Я шагнул вперед и удержал руку медсестры, не дав ей воткнуть иглу в вену Гарри.
— Подождите, — сказал я.
Она посмотрела на меня, и на мгновение что-то мелькнуло в ее глазах. Я чуть не отшатнулся от неожиданности. Холодная ярость, реакция не человека, но рептилии — «Я хочу», как будто мир — ее собственная площадка для игр. Мгновенная вспышка, но я уверен, что прав. Ей хотелось вогнать иглу мне в глаз за то, что ее остановили. Ей хотелось воткнуть ее мне в грудь и вертеть ею, пока у меня не выскочат ребра, а сердце не окажется в ее руках и она не начнет выдавливать, выкручивать, вырывать из меня жизнь. Передо мной был монстр, охотник, убийца. Хищник, бездушный и бессердечный.
Как и я сам.
Однако ее деланная улыбка вернулась очень скоро.
— Что такое, голубчик? — спросила она, ласково так — самая настоящая Последняя Сестра Милосердия.
Я почувствовал, что язык вдруг стал слишком велик для рта, казалось, прошло несколько минут, пока я смог ответить:
— Он не хочет, чтобы ему делали укол.
Сестра снова улыбнулась; улыбка, чудная такая штучка, устроилась у нее на лице, прямо благословение Господне.
— Ваш папа очень болен. Ему очень больно.
Она подняла шприц иглой вверх, и луч света из окна мелодраматично отразился в ней. Игла засияла, как тот самый Святой Грааль.