Счастье переполняло Самсона.
«Я найду ее, мою милую Эльзу, мою дорогую и единственную жену, с которой повенчан навечно», – повторял про себя юный сотрудник журнала «Флирт», преисполненный решимости действовать немедленно. У него была ниточка – адрес фотоателье, где когда-то Братыкин добыл фотографию Эльзы. То есть ниточка, конечно же, у госпожи Май, в ее гостиной, – но разве не найти способа туда проникнуть? Да он сегодня же за ужином измыслит, как переместиться в гостиную, а там уж доберется и до альбомчика.
Самсон чувствовал, что проголодался, – он собирался доехать до редакции, явиться пред светлые очи Ольги Леонардовны и потом уже отправиться обедать. Куда она скажет. Наверное, ей так будет приятней. Во всяком случае, тогда она не станет подозревать его в самовольном шатании по городу.
Он старался не возвращаться мыслями к происшествию в церкви – прекрасная Римма, которую вываляли в снегу церковные старухи, повела себя странно. А ведь он помогал тушить ее затлевшее платье, сам извлек испуганную Суламифь из сугроба, подозвал экипаж, усадил туда пострадавшую и намеревался сопровождать ее до дому. Но она не разрешила ему подняться в пролетку. Она прогнала его! Ее бледные губы дрожали, и над верхней отчетливо вырисовался черный пушок, покрытый не растаявшими крупинками инея, в черных глазах застыл ужас. А ведь чуть раньше, в храме, он дивился исходящему от нее соблазну – храм, и тем более с разверстым гробом в приделе, место для флирта неподходящее. За что же Римма так неожиданно его возненавидела? Неужели она расстроилась из-за того, что, когда ее тушили, он невольно увидел ее слишком тощие икры?
Самсон спрыгнул на тротуар перед зданием редакции. Дворник у парадных дверей нахально вылупился на него. «А с виду здоровехонький», – пробурчал он в спину журналисту.
Расстроенный Самсон захлопнул за собой дверь – надо же, как быстро слухи распространяются, Данила, что ли, дворников оповещает об аптечных пузырьках? Самсон жалел, что оторвал сигнатюрку от флакончика – рассчитывал уничтожить улику, способную взбесить Лиркина, а вон как обернулось. Еще хуже.
Короткое сожаление не успело перерасти в глубокую мысль, потому что на лестничной площадке второго этажа на Самсона налетел, едва не сбив его с ног, Мурыч.
– О, черт, – зашипел он, – и ты тут. Беги отсюда вон, пока цел.
– Да что вы? Что случилось?
– Говорю тебе, улепетывай. Там Куликовское побоище! Синеоков буйствует, громит редакцию, грозится убить госпожу Май!
– Ей же надо помочь!
– Да брось ты, – Мурыч с опаской оглянулся на дверь, из-за которой неслись нечленораздельные крики и жуткий грохот, – она забаррикадировалась на своей половине. А этот психопат еще нас с тобой покалечит!
– А как же Данила?
– Данилу не видел, скрылся хитрец. Да я ведь только за порог ступил, как все понял. Нельзя лезть в пасть разъяренному медведю!
– Может, дворнику сказать или полицию вызвать?
– Не умничай, дружок, – Мурыч толкнул стажера вниз по лестнице, – госпожа Май сама знает, когда полицию впутывать. Бежим, покуда целы. Ты обедал?
– Нет еще. – Самсон, топчась под козырьком у парадной, все еще сомневался.
– Давай в Приказчицкий клуб, – предложил Мурыч, – и недалеко, и недорого, и прилично. Это местечко давно журналистская братия облюбовала.
Настроение у Самсона совсем испортилось. Мурыч еще при первой встрече произвел на него самое неблагоприятное впечатление. С виду крепкий, среднего роста, аккуратный, подтянутый да и не слишком старый – лет тридцати пяти, – он держался как-то в стороне от остальных, всегда опаздывал, ворчал, приставал к госпоже Май с придирками и упреками. Подумаешь, какой гений – выбросили две строки из его статьи! Да там ничего такого гениального и не было – Самсон специально изучил Мурычеву занудную писанину о женщинах-акушерках. Кому это интересно? И пошло, приземленно. А сколько слов непонятных!
– Я смотрю, тебя здесь взяли в оборот, – заговорил Мурыч, шествуя рядом с помрачневшим Самсоном, – легкой жизнью прельщают? Вижу, голова у тебя кругом идет. Так и собираешься порхать?
– Я много узнал за эти дни, – возразил вяло Самсон, – и в университет ездил.
– Ты смотри, не очень-то Фалалею доверяй. Он и мать родную продаст. Копейку посулят – продаст, и анекдот расскажет.
– Он город хорошо знает и знакомства полезные имеет, – защитил друга Самсон.
– Эка невидаль! Город все знают! И ты узнаешь в свой черед. А насчет полезных знакомств, ошибаешься. Ему-то, может, они и полезные, а тебе вредные. Слушай старших. Я таких, как Фалалей, не одну дюжину перевидал.
– Но ведь сама Ольга Леонардовна сказала…
– Да брось ты, – отмахнулся Мурыч, – мне тебя просто жалко. И как ты в такой клоаке оказался? Кто тебя привел?
– Мы с господином Либидом…
– Так я и знал! – воскликнул Мурыч и остановился. – Вот скажи мне, как старшему брату: почему? Почему, как мухи, к тебе мошенники слетаются? Ты что, медом намазан?
– Что-то мне есть не хочется, – Самсон, неприятно пораженный словами Мурыча, отвел глаза. – Я, пожалуй, вернусь в редакцию.
– Ладно, ладно, не сердись. Прекращаю. Каюсь, злоязычен. Но, заметь, правдив. Убедишься сам. А сейчас потерпи немного. Может, что и полезное услышишь. Эх, если бы в мои девятнадцать встретился мне какой-нибудь Мурыч, я бы сейчас ему ноги целовал!
Самсон, смирившись с неизбежной перспективой общения с Мурычем, вошел в мраморный вестибюль. Разоблачившись, они поднялись по лестнице на второй этаж и свернули в залу, легкостью и воздушностью больше всего похожую на внутренний итальянский дворик: стены в виде арок с мраморными колоннами на пьедесталах, в пролетах арок располагались огромные зеркала, между пальмами в кадках – столики под белоснежными скатертями.
Мурыча встретили как хорошего знакомого, расторопный официант в белом кителе проводил их к свободному столику, поближе к камину.
– А скажи мне, Самсон, – заговорил, отдав распоряжения, Мурыч, – откуда у тебя фамилия такая редкая – Шалопаев? Вот свою я знаю: Мурины – от мура, каменная стена значит. Прадед из нижегородских посадских, крепкий человек был, надежный. Вместе с Мининым в Москву ходил. У Черепанова предки в Вологде горшки лепили. Май – с Западной Украины, там много чего намешано: австрияки, поляки, хохлы. А вот откуда Шалопаев, не пойму.
Самсон густо покраснел.
– Первый Шалопаев дьяком в Казани служил. На него шаль находила, шалел он неожиданно, отсюда и прозвище. А как за Ермаком увязался да оставил хлебное дело и жену с детишками, то сирот при живом отце и стали звать шалопаевы дети. Так и закрепилась фамилия. Отец ей гордится, говорит, способность совершать непредсказуемые поступки чисто русская черта, свидетельство неординарного ума.
– Шаль… Значит, родовая черта… Вот с этой-то шали и залетел ты во «Флирт». Родители небось от тебя такой прыти не ожидали. – Видя смущение собеседника, Мурыч поспешил снять неприятный осадок: – Имя у тебя знатное: Самсон. Если б мне родители дали такое, может, и характером я бы вышел другим. А так… Представь себе, если б тебя звали Гаврилой… Не нравится? Тот-то! А я живу, ничего! И даже за границей печатаюсь!