После такого знаменитого оратора скучно читать следующую и последнюю речь, произнесенную на суде, речь председателя к присяжным.
Он сначала заявил присяжным, что они не могут ожидать прямых улик в отравлении и должны довольствоваться случайными доказательствами. Это было справедливо, как мне кажется. Но вслед за тем он прибавил, чтобы они не очень-то им доверяли.
— Вы должны принимать за удовлетворительное доказательство лишь то, что вполне убеждает ваш ум, — сказал он, — не какое-нибудь предположение, а безусловный, справедливый вывод.
Кто же мог решить, что было справедливым выводом? И какие доказательства должны были служить лишь предположением?
Я нахожу излишним приводить дальнейшие отрывки из этой речи. Присяжные, поставленные, без сомнения, в тупик, целый час толковали в особой комнате. (Будь присяжные женщины, они не задумались бы ни на минуту.) Вернувшись в зал заседания, они произнесли свой робкий, нерешительный Шотландский приговор: «Не доказано».
В публике раздалось несколько слабых рукоплесканий, которые были тотчас же остановлены. После известных формальностей подсудимый был освобожден. Он медленно удалился, как человек глубоко огорченный, опустив голову, не глядя ни на кого и не отвечая обступившим его друзьям. Он знал, бедняга, какое пятно налагал на него этот приговор.
«Мы не говорим, что вы невиновны во возводимом на вас обвинении, мы говорим только, что не имеем достаточных улик!» Вот каким позорным заключением окончилось это дело в то время и осталось бы таким навсегда, если бы не я.
При сероватом свете утра я закончила чтение отчета о деле моего мужа, обвинявшегося в отравлении своей первой жены.
Я не замечала усталости. Я не хотела ложиться спать после стольких часов, проведенных мною за чтением и размышлениями. Это было странно, но между тем это было так: я чувствовала себя так, как будто я уже выспалась и только что проснулась совершенно новой женщиной, с новыми мыслями.
Я теперь понимала, почему Юстас бежал от меня. Человеку с такими утонченными чувствами было бы настоящей мукой беспрестанно видеть свою жену, читавшую отчет о его процессе, известном всему свету. Я сознавала это и в то же время думала, что он мог бы доверять мне и рассчитывать, что я вознагражу его за все его страдания. Может быть, он еще одумается и вернется. А в ожидании этого я от души жалела его и от души простила его.
Одно только вызвало у меня неприятное ощущение, несмотря на все мои размышления: не любит ли Юстас мистрис Бьюли до сих пор? Или я изгнала из его сердца эту страсть? Какого рода красотой обладала она? Было ли между нами что-нибудь схожее?
Окно моей комнаты выходило на восток. Я подняла штору и увидела солнце, величественно поднимавшееся на горизонте. Мною овладело желание выйти подышать свежим утренним воздухом. Я надела шляпку и шаль и взяла с собой отчет о процессе. Я мигом отодвинула дверной засов и очутилась в маленьком прелестном садике Бенджамина.
Успокоившись и освежившись чудным утренним воздухом и тихим одиночеством, я с новыми силами обратилась к волнующему меня вопросу.
Я прочла все о процессе и решила посвятить жизнь свою этому святому делу: доказать невиновность моего мужа. Одинокая, беззащитная женщина, я должна была привести это решение в исполнение. С чего я должна была начать?
В моем положении самое смелое начало должно было быть самым разумным. Я имею основание полагать, как я уже заметила выше, что для меня самым надежным советником и помощником мог быть Мизеримус Декстер. Он мог обмануть мои ожидания или отказать мне в помощи, как мой дядя Старкуатер, или мог принять меня за сумасшедшую. Все это было возможно. Но я решилась сделать попытку и первым делом обратиться к этому калеке, если он еще жив. Предположим, что он меня примет, отнесется ко мне сочувственно, поймет меня. Что скажет он мне? Сиделка в своем показании заявила, что он говорит всегда бегло, скоро. Он, вероятно, спросит меня: «Что хотите вы делать и чем могу я помочь вам?»
Что я отвечу на эти простые вопросы? У меня был бы готовый ответ, если бы я смела перед кем-либо сознаться в тайных мыслях, бродивших у меня в голове. Да, если бы я в состоянии была довериться чужому человеку и рассказать о том подозрении, которое возникло у меня после чтения отчета о процессе, подозрении, которое я не решалась поверить даже этим страницам!
А между тем я должна наконец высказать его, ибо это подозрение привело меня к тем результатам, которые составляют важную часть моей истории и моей жизни.
Я должна признаться, что по прочтении отчета о процессе я в одном очень важном пункте была согласна с мнением моего врага и врага моего мужа — лорда-адвоката. Он считал объяснение смерти мистрис Маколан, представленное защитой, грубой уверткой, в которой ни один разумный человек не мог найти ничего похожего на действительность. Не заходя так далеко, я, однако, тоже не видела никакого основания думать, что бедная женщина приняла по ошибке слишком большую дозу мышьяка. Я верила, что у нее тайно хранился мышьяк и что она употребляла или намеревалась употреблять его для исправления цвета своего лица. Но далее этого я не шла. Чем больше я размышляла, тем больше казалось мне справедливым заключение со стороны обвинителей, что мистрис Юстас Маколан умерла от руки убийцы, но они, конечно, ошибались, обвиняя в преступлении моего мужа.
Муж мой был невиновен, кто-то другой был, по моему мнению, виновен. Кто же из лиц, живших в то время в доме, отравил мистрис Маколан? Мое подозрение пало на женщину. А имя этой женщины — мистрис Бьюли.
Да, к такому ужасному заключению пришла я. И, по моему мнению, это был неизбежный результат чтения отчета о процессе.
Взгляните на письмо, предъявленное на суде, подписанное именем Елены и адресованное мистеру Маколану. Ни один благоразумный человек, хотя суд и позволил ей не отвечать на этот вопрос, не станет сомневаться, что оно было написано мистрис Бьюли. Письмо это, как мне казалось, указывало на ее настроение во время пребывания в Гленинче.
Написанное мистеру Маколану в то время, когда она была замужем за другим человеком, которому она дала слово еще до встречи с мистером Маколаном, что говорило это письмо?
«Когда я подумаю, что ваша жизнь принесена в жертву этой несчастной женщине, сердце мое обливается кровью», и потом далее: «Если бы я имела невыразимое счастье любить и лелеять лучшего из людей, каким раем была бы наша жизнь, какие дивные часы переживали бы мы!»
Если это не бесстыдный язык страсти к чужому мужу, то что же это такое? Сердце ее до того полно им, что при мысли о будущей жизни она думает об «объятиях с душой мистера Маколана». При подобных мыслях и нравственном настроении в один прекрасный день муж ее умирает, и она становится свободна. Как только позволяют приличия, она отправляется навестить своих друзей и знакомых и, как родственница, является в дом обожаемого ею человека.
Его жена больна и не встает с постели. Другой гость в Гленинче — безногий, который может двигаться только вместе со своим креслом. Таким образом, весь дом и любимый человек находятся в полном ее распоряжении. Нет никаких преград между нею и «невыразимым счастьем любить и лелеять лучшего из людей», кроме бедной, больной и безобразной жены, которой мистер Маколан не уделял и не хотел уделить ни малейшей частички своей любви.