Под натиском тетушки, с одной стороны, и Гардимана, с другой, Изабелла могла лишь слабо защищаться, ссылаясь на собственные сомнения и опасения, но в конце концов сдалась на милость победителей. Как и тысячи других девушек в ее положении, она была далеко не уверена в собственных чувствах. Действительно ли Гардиман пришелся ей по сердцу или же его настойчивость постепенно заставила ее в это поверить — она уже не могла разобраться. Ее в равной мере ослепляло его происхождение и его известность: ведь по части лошадей он считался признанным авторитетом не только в Англии, но и во всей Европе.
Могла ли она — да и любая женщина на ее месте — противостоять такой твердости духа и ясности цели, такой решимости всегда и во всем рассчитывать лишь на себя, а не на баронский титул? А как противостоять прочим личным достоинствам и внушительной наружности, которая тоже немало значит? Изабелла была очарована, это бесспорно, и все же… все же что-то ее смущало.
В минуты одиночества она вдруг вспоминала о Моуди с сожалением, которое сердило и озадачивало ее: ведь она всегда вела себя с ним честно, не подавала и малейшей надежды, что может когда-нибудь ответить на его чувства. Но и зная, что винить ей себя не в чем, она никак не могла избавиться от этой неотвязной жалости. Бессонными ночами неясные голоса нашептывали ей: «Вспомни о Моуди!» Что это — растущая в ее сердце безотчетная нежность к другу? Она пыталась разобраться в своем чувстве, понять, сколь оно глубоко; но, видимо, чувство — если только вообще оно не было плодом ее болезненного воображения — лежало где-то уж слишком глубоко, чтобы его можно было разглядеть и оценить. Днем, среди предсвадебных хлопот, ночные переживания снова забывались. Она размышляла над тем, что наденет на свадьбу, даже — втайне от всех — примеривалась к своей новой подписи — «Изабелла Гардиман». Словом, дни проходили гладко, не считая мелких стычек с тетушкой, да и в тех, если разобраться, виновата была сама Изабелла. Несмотря на покладистый характер, в двух частных случаях она проявила необыкновенную твердость и не пошла ни на какие уступки. Во-первых, она отказалась написать Моуди и леди Лидьяр и сообщить им о своей помолвке; во-вторых, она решительно осуждала скрытность мисс Пинк в вопросе о причинах ее переезда в деревню. Лишь призвав на помощь все свое красноречие и напирая на интересы фамильной чести, тетушка смогла добиться ее молчаливого сообщничества.
— Нет уж, милая моя! — заявила она, — Когда бы речь шла только о тебе, я бы не стала настаивать — поступай как знаешь! Но ведь в случае огласки и я, как твоя ближайшая родственница, буду обесчещена; более того, тень твоего позора падет на священную память твоих родителей!
Этот напыщенный слог, который всегда был и остается коварным оружием в арсенале ханжества и предрассудков, оказал свое пагубное действие: с неохотой и тоскою, но Изабелла все же согласилась молчать.
Мисс Пинк решила сначала известить о помолвке Моуди, приберегая напоследок высшее наслаждение сообщить ее милости, что «совершенно невозможное», по словам заносчивой леди, событие свершилось: Гардиман сделал предложение. В тот момент, когда она собиралась запечатать письмо к Моуди, Изабелла подошла к столу и очень непоследовательно, с точки зрения тетушки, попросила разрешения добавить постскриптум к письму, которое она же сама так упорно отказывалась писать! Мисс Пинк не успела даже взглянуть на приписку племянницы: отложив перо, Изабелла сейчас же запечатала конверт, после чего на целый день удалилась в свою комнату с «головной болью», которая на самом деле была болью сердечной.
Еще не все вопросы со свадьбой были решены, когда произошло событие, серьезно повлиявшее на дальнейшие планы Гардимана.
Он получил письмо с континента, требующее немедленного ответа. Один из европейских монархов решил произвести коренные изменения в составе и снаряжении своего кавалерийского полка и просил Гардимана помочь ему в наиважнейшем деле покупки и отбора лошадей. Отказаться было совершенно невозможно — не столько из-за заманчивости предложения, сколько оттого, что сам Гардиман был многим обязан своему августейшему корреспонденту. Самое позднее через две недели ему придется уехать из Англии и пробыть в отлучке не менее месяца.
С присущей ему стремительностью Гардиман предложил приблизить день свадьбы. Две недели между помолвкой и венчанием — срок по закону вполне достаточный; тогда Изабелла сможет вместе с ним поехать за границу и провести восхитительный медовый месяц при дворе. Но девушка наотрез отказалась не только принять, но даже обсуждать такое предложение. И если мисс Пинк сетовала на слитком уж большую поспешность, то ее племянница приводила гораздо более веские доводы. Гардиман еще не известил о предстоящей женитьбе ни родителей, ни друзей, а Изабелла твердо решила не выходить за него, пока не убедится, что его семья отнесется к ней терпимо — коли уж нельзя рассчитывать на более теплый прием.
Однако Гардиман был не из тех, кто легко отступает от задуманного даже в мелочах — а тут затрагивались его глубоко личные интересы. Он все еще пытался поколебать решимость Изабеллы, когда с вечерней почтой принесли письмо, еще больше осложнившее обстановку. Письмо было от леди Лидьяр к мисс Пинк и содержало не что иное, как ответ на отправленное накануне извещение о помолвке Изабеллы.
Ответ ее милости оказался на диво краток и выглядел так:
«Леди Лидьяр подтверждает получение письма, в коем мисс Пинк просит не сообщать о случившейся в ее доме пропаже мистеру Гардиману по причине того, что мисс Изабелла Миллер помолвлена с мистером Гардиманом и может в случае огласки предстать перед ним в невыгодном свете. Мисс Пинк просят не беспокоиться. Леди Лидьяр и не собиралась посвящать мистера Гардимана в свои домашние дела. Посылая наилучшие пожелания в связи с предстоящим событием, леди Лидьяр не сомневается в искренности и благих намерениях мисс Пинк, но тем не менее решительно отказывается верить в то, что мистер Гардиман действительно полагает жениться на мисс Изабелле Миллер. Леди Л. переменит свою точку зрения не ранее, чем увидит собственными глазами заверенное надлежащим образом свидетельство о браке».
Переходя на вторую страницу этого высокомерного — вполне в духе леди Лидьяр! — послания, мисс Пинк выронила сложенный листок с надписью: «Для Изабеллы». К своей приемной дочери леди Лидьяр обращалась с такими словами:
«Я совсем уже собралась ехать опять к тебе, когда принесли письмо от твоей тети. Бедная моя обманутая девочка! Не могу передать, как я за тебя тревожусь! Ты и так уже отдана на откуп глупейшей из женщин, а теперь тебе грозит еще худшая беда — стать жертвой коварных замыслов развратника. Ради бога, приезжай ко мне сейчас же — я позабочусь о тебе!»
Несправедливость высказанных в письме обвинений, о коих сообщила ему негодующая мисс Пинк, еще пуще подхлестнула Гардимана, и он с новой решимостью принялся добиваться согласия Изабеллы. Девушка даже не пыталась бороться с его доводами и лишь упорно повторяла: не убедившись сперва в благосклонности отца и матери Гардимана, она не станет его женой. Гардиман, и без того раздосадованный недоверием леди Лидьяр, окончательно потерял самообладание, так выгодно отличавшее его при обычных обстоятельствах, и выказал властный, деспотический нрав, который в действительности являлся частью его натуры. Изабелла, оскорбленная резкостью его тона и выражений, тотчас освободила его от всех обязательств, а проще говоря, расторгла помолвку — и, не дожидаясь объяснений, вышла из комнаты.