Луи грустно задумался и замолчал. Быть может, юношеские мечты казались ему пеленками, от которых скоро придется освободиться.
— Зрение и слух, — несомненно, только футляры для чудесных инструментов, — сказал он, смеясь над собственным выражением.
В те мгновения, когда он мне говорил о рае и аде, он обычно рассматривал природу как властелин, но, произнося эти последние слова, насыщенные знанием, он смелее, чем всегда, парил над окрестностью, и его лоб, казалось мне, разрывался от напора его духовных сил; силы эти, которые следует называть духовными до какого-либо нового обозначения, казалось, вырывались через органы, предназначенные для их проявления: его глаза излучали мысль, его поднятая рука, его сомкнутые дрожащие губы говорили, его горящий взгляд излучал сияние. Он уронил внезапно отяжелевшую голову на грудь, точно устал от слишком бурного порыва. Этот ребенок, этот богатырь сгорбился, целиком захваченный лихорадочным стремлением к истине, взял меня за руку, сжал ее своей влажной рукой и после паузы сказал:
— Я буду знаменит! И ты тоже, — быстро прибавил он. — Мы оба создадим химию воли.
Какое благородное сердце! Я признавал его превосходство, но он всячески старался никогда не дать мне его почувствовать. Он делился со мной сокровищами своей мысли, считал моей какую-то часть своих собственных открытий и оставлял мне в полную собственность мои ничтожные соображения. Всегда ласковый, как любящая женщина, он проявлял свои чувства стыдливо, с той душевной деликатностью, которая делает жизнь блаженной и легкой.
На следующий же день он начал работу, которую назвал «Трактат о воле». Однако его размышления часто изменяли и план и метод произведения. Но события этого торжественного дня, несомненно, стали его зародышем; точно так же у Месмера [28] ощущение электрического тока при соприкосновении с пружиной стало основой открытий в магнетизме — науке, некогда скрытой в глубине таинственного культа Изиды, Дельфийского храма, пещеры Трофония и снова обретенной этим изумительным человеком непосредственно перед Лафатером [29] , предшественником Галля [30] . Освещенные внезапным светом, идеи Ламбера приняли более грандиозные пропорции; он разобрался в открытых им отдельных истинах и объяснил их; потом, как литейщик, он сплавил их воедино. После шести месяцев упорного труда работы Ламбера возбудили любопытство наших товарищей и стали предметом жестоких насмешек, приведших к роковым последствиям.
Однажды один из наших преследователей, пожелавший непременно увидеть наши рукописи, подбив еще и других мучителей, насильно завладел ящичком, где лежало сокровище, которое мы оба, и я и Ламбер, защищали с беспримерной храбростью. Ящик был заперт, и наши враги не смогли его открыть; но они попытались сломать его во время сражения; эта черная злоба заставила нас поднять громкий крик. Несколько товарищей, воодушевленные чувством справедливости или пораженные нашей героической защитой, советовали оставить нас в покое, подавляя своей назойливой жалостью. Внезапно, привлеченный шумом битвы, вмешался отец Огу, заинтересовавшись причиной спора. Наши противники отвлекли нас от наших «пенсумов», учитель пришел защитить своих рабов. Чтобы оправдать себя, нападающие сослались на существование рукописей. Неумолимый Огу приказал отдать ему ящик; если бы мы стали сопротивляться, он, пожалуй, велел бы разбить его, Ламбер отдал ему ключ, учитель взял бумаги, перелистал их, потом сказал нам, забирая их себе:
— Так вот та ерунда, из-за которой вы пренебрегаете своими обязанностями!
Крупные слезы покатились из глаз Ламбера; он плакал отчасти от унижения своего нравственного достоинства, отчасти от беспричинной обиды и угнетавшего нас предательства. Мы бросили на наших обвинителей укоряющий взгляд: ведь они предали нас общему врагу! Если они могли, согласно ученическому кодексу, бить нас, разве они не должны были молчать о наших проступках? Поэтому несколько минут им было стыдно собственной подлости. Отец Огу, по всей вероятности, продал рукопись «Трактата о воле» вандомскому лавочнику, не поняв важности научных сокровищ, неоформленные зародыши которых разошлись по рукам невежд.
Через шесть месяцев после этого я покинул коллеж. Не знаю, возобновил ли свою работу Ламбер, которого наша разлука повергла в черную меланхолию. В память этой катастрофы, происшедшей с книгой Луи, я использовал для начала своих исследований и для совершенно вымышленной истории название, придуманное Ламбером, и дал имя дорогой ему женщины молодой самоотверженной девушке; но это не единственное заимствование, которое я у него сделал: его характер, его занятия были мне очень полезны для этого сочинения, сюжет которого возник как воспоминание о размышлениях нашей юности.
Эта история написана с целью воздвигнуть скромный памятник тому, кто завещал мне все сокровища своей мысли. В своем детском труде Ламбер развил идеи взрослого человека. Десять лет спустя, встретившись с несколькими учеными, серьезно занимавшимися поразившими нас явлениями, которые Ламбер так чудесно проанализировал, я понял важность этих работ, забытых, как детская забава. Я провел много месяцев, вспоминая основные открытия моего бедного товарища. Собрав свои воспоминания, я могу утверждать, что еще в 1812 году он в своем трактате установил путем догадки и подверг обсуждению множество важных фактов, доказательства которых, по его словам, должны были рано или поздно обнаружиться. Его философские рассуждения, несомненно, давали возможность причислить его к великим мыслителям, появлявшимся через различные промежутки времени среди людей, чтобы открыть им в первоначальном виде принципы будущей науки, корни которой растут медленно, но затем приносят прекрасные плоды в мире разума. Так, бедный ремесленник Бернар, копавший землю, чтобы найти тайну эмали, утверждал в XVI веке с непререкаемым авторитетом гения геологические истины, доказательство которых создало в наши дни славу Бюффона и Кювье. Я надеюсь дать кое-какое представление о трактате Ламбера с помощью некоторых важнейших положений, составляющих его основу; но помимо своей воли я должен освободить их от тех идей, которыми окружил их Ламбер и которые были для них необходимыми спутниками. Так как я шел иными путями, я брал из его исследований только те, которые лучше всего помогали моей системе. Я только его ученик и не знаю, смогу ли точно передать его мысли, потому что я их ассимилировал и таким образом придал им свою собственную окраску.
Для новых идей нужны были новые слова или расширенное, распространенное, даже лучше сказать — утонченное значение их. Чтобы показать основу своей системы, Ламбер выбрал несколько обыденных слов, смутно выражавших его мысль. Слово воля определяло для него среду, где развивается мысль, или, если выразиться менее абстрактно, сгусток силы, с помощью которой человек может производить за пределами самого себя те действия, которые составляют его внешнюю жизнь. «Веление» — слово, заимствованное из рассуждений Локка [31] , обозначало тот акт, с помощью которого человек выражает свою «волю». Слово мысль было для Ламбера существеннейшим продуктом воли, но выражало также среду, где родятся идеи, для которых она служит субстанцией. Идея — общее название для всех действий мозга — выражало акт, с помощью которого человек использует способность мыслить. Итак, воля, мысль обозначали творческие возможности; воление, идея являлись двумя производными. Воление казалось ему идеей, которая из абстрактной стадии перешла в конкретную, из своего жидкого состояния — в почти твердое, если только этими словами можно сформулировать суждения о вещах, которые так трудно разграничить. По его мнению, мысль и идеи — это движения и действия нашего духовного организма, так же как воление и воля представляют проявление внешней жизни.