— Да, сударыня, но принесите сюда это платье. Оно, несомненно, понадобится доктору.
— Вероятно, госпоже Диар будет очень тяжело присутствовать при вскрытии, — заметил врач, поняв подозрения прокурора. — Господа, разрешите ей остаться в соседней комнате.
Судьи согласились с сердобольным врачом, и Фелиси пошла помочь хозяйке. Следователь и прокурор стали вполголоса беседовать между собой. Судьи — несчастнейшие люди, они обязаны всех подозревать, до всего доискиваться, всюду предполагать дурные намерения и раскрывать их, чтобы добраться до правды, скрывающейся под самыми противоречивыми поступками. Может ли выполнение жрецами правосудия своего страшного долга в конце концов не иссушить в них источника тех великодушных чувств, которые сами они вынуждены брать под сомнение? Если чувства хирурга, вечно копающегося в тайнах человеческого тела, в конце концов притупляются, что же становится с совестью судьи, которому постоянно приходится исследовать малейшие изгибы человеческой души? Первые мученики своей миссии, судьи ходят всегда в черном, словно носят траур по своим погибшим иллюзиям, и преступление ложится на них такой же тяжестью, как на самих преступников. Старец, заседающий в трибунале, величествен; но не приводит ли нас в содрогание молодой судья? Судебный следователь был молод и все же по обязанности спросил прокурора:
— Не думаете ли вы, что жена была сообщницей мужа? Не нужно ли привлечь ее к следствию? Допросить ее?
Прокурор небрежно пожал плечами и сказал:
— И Монтефьоре и Диар были известные негодяи. Горничная не имела понятия о преступлении. Покончим на этом.
Врач, производивший вскрытие, осматривал труп Диара, диктуя протокол секретарю суда, и вдруг кинулся в комнату Хуаны.
— Сударыня!..
Хуана, уже сменившая свое окровавленное платье, вышла ему навстречу.
— Это вы? — сказал он, наклонившись к уху испанки. — Вы убили своего мужа?
— Да, сударь!
— ...Из всей совокупности данных, — продолжал диктовать врач, — следует, что вышеозначенный Диар добровольно, своей рукой убил себя.
— Вы кончили? — спросил он секретаря суда.
— Да, — ответил тот.
Врач подписал протокол. Хуана взглянула на него, с трудом подавляя слезы, набегавшие ей на глаза.
— Господа, — сказала она, повернувшись к прокурору. — Я иностранка, испанка. Я не знаю здешних законов, никого не знаю в Бордо. Прошу вас о большой услуге. Прикажите выдать мне паспорт для отъезда в Испанию.
— Одну минутку! — воскликнул судебный следователь. — Сударыня, что сталось с деньгами, украденными у маркиза ди Монтефьоре?
— Господин Диар мне что-то говорил о куче щебня, под которой он их спрятал, — ответила Хуана.
— Где?
— На улице.
Прокурор и следователь переглянулись. У Хуаны вырвалось гордое движение, она подозвала врача.
— Сударь, — сказала она ему шепотом. — Меня, кажется, подозревают в чем-то бесчестном? Меня! Куча щебня находится в конце моего сада. Прошу вас, сходите туда сами. Осмотрите ее, поищите хорошенько, найдите эти деньги.
Врач вышел, взяв с собой следователя, и они нашли бумажник Монтефьоре.
На следующий день Хуана продала свой золотой крест, чтобы оплатить дорожные расходы. Направляясь с детьми к дилижансу, в котором они должны были добраться до границы, она услышала, что кто-то на улице ее окликнул. Ее умирающую мать препровождали в больницу, и в щель между занавесями носилок Марана увидела свою дочь. Хуана велела внести носилки под ворота. Там состоялась последняя встреча матери и дочери. Хотя они говорили вполголоса, старший сын Хуаны услышал ее прощальные слова:
— Умрите с миром, мать, я приняла страдания за всех вас!
Париж, ноябрь 1832 г.