— Да, да, — сказал Руже, — когда я буду составлять завещание, вы не будете забыты...
— Не стоит, брат, говорить обо всем этом; вы еще не знаете меня — это не в моем характере.
Такое начало дает достаточное представление о том, как прошла первая встреча. Руже пригласил сестру на послезавтра к обеду.
За истекшие три дня «рыцари безделья» поймали огромное количество крыс, мышей и полевок; в одну прекрасную ночь изголодавшихся зверьков напустили на зерно в количестве четырехсот тридцати шести штук, причем многие из них должны были вот-вот произвести на свет детенышей. Не довольствуясь этими нахлебниками, подысканными для Фарио, рыцари сделали дыру в крыше церкви Капуцинов и пустили туда дюжину голубей, наловив их на десяти фермах. Все эти создания тем спокойнее совершали свое пиршество, что сторож, охранявший склад, был снят со своего поста одним дрянным проказником, с которым он пьянствовал с утра до вечера, нисколько не заботясь о запасах своего хозяина.
Госпожа Бридо, вопреки мнению старика Ошона, полагала, что брат еще не составил завещания; она рассчитывала спросить брата, каковы его намерения по отношению к мадемуазель Бразье, в первый же раз, как только у нее будет возможность погулять с ним вдвоем, так как Флора и Макс обольщали ее этой надеждой, которой не суждено было осуществиться.
Хотя соратники Макса искали всяческих способов, чтобы заставить парижан бежать, они придумывали только невероятные глупости.
Через неделю — половина того срока, который парижане должны были провести в Иссудене, — «рыцари» продвинулись вперед не дальше, чем в первый день.
— Ваш стряпчий не знает провинции, — сказал г-же Бридо старый Ошон. — То, что вы собираетесь здесь сделать, нельзя выполнить ни в две недели, ни в два года; вам надо не покидать вашего брата и найти возможность внушить ему религиозные мысли. Вы взорвете укрепления Флоры и Максанса только при помощи сапы, проложенной священником. Вот мой совет, пора взяться за его выполнение.
— У вас странное понятие о духовенстве, — сказала г-жа Ошон мужу.
— О, вы уже тут как тут, богомолки! — воскликнул старик.
— Господь не благословит начинания, которое зиждется на святотатстве, — сказала г-жа Бридо. — Заставить религию служить такому делу! Да мы были бы преступнее Флоры...
Этот разговор происходил за завтраком; Франсуа с Барухом так и навострили уши.
— Святотатство! — вскричал старый Ошон. — Но если бы какой-нибудь хороший, умный аббат, — а мне такие известны, — знал, в каком затруднительном положении вы находитесь, то он не увидел бы святотатства в том, чтобы вернуть богу заблудшую душу вашего брата, внушить ему истинное раскаяние в его ошибках, принудить его отправить восвояси женщину, которая является источником срама; доказать ему, что он мог бы успокоить совесть, дав несколько тысяч ливров на маленькую семинарию архиепископа и оставив свое имущество настоящим наследникам...
Покорное повиновение, которого старый скряга добился в своем доме от детей, передалось его внукам, подлежащим к тому же его опеке; для них он сколачивал изрядное состояние, действуя, по его словам, в их интересах так же, как он действовал бы для самого себя. Поэтому Барух и Франсуа не посмели выразить хотя бы малейшее удивление или неодобрение, но они многозначительно переглянулись, обменявшись таким образом мыслью о том, каким вредным и роковым был этот совет для Макса.
— Несомненно, сударыня, — сказал Барух, — что если вы желаете получить наследство от вашего брата, то для этого есть только одно-единственное верное средство: вам необходимо остаться в Иссудене до тех пор, пока...
— Вы бы хорошо сделали, маменька, написав Дерошу обо всем этом, — заметил Жозеф. — Ну, а я не притязаю на большее сверх того, что дядя соизволил мне дать...
Установив огромную ценность тридцати девяти картин, Жозеф заботливо выдернул из них гвозди, подклеил каждую бумагой при помощи обыкновенного клея, положил одну на другую, упаковал все в огромный ящик и отправил через почтовую контору на имя Дероша, которому собирался написать письмо с извещением о посылке. Этот драгоценный груз был отправлен накануне.
— Вы продешевили, — сказал Ошон.
— Но я легко бы мог получить за картины сто пятьдесят тысяч франков.
— Мечта художника! — сказал Ошон, насмешливо посмотрев на Жозефа.
— Послушай, — сказал Жозеф, обращаясь к матери, — я напишу Дерошу и объясню ему, каково здесь положение вещей. Если Дерош посоветует тебе оставаться, ты останешься. Что касается твоей должности, то мы всегда найдем такую же...
— Мой дорогой, — сказала Жозефу г-жа Ошон, выходя из-за стола, — я не знаю, каковы картины вашего дяди, но они должны быть хороши, судя по тем местам, откуда взяты. Если все вместе они стоят хотя бы сорок тысяч франков, по тысяче франков за картину, то не говорите об этом никому. Хотя мои внуки сдержанны и хорошо воспитаны, они все-таки могут без какого-либо злого умысла рассказать о подобной, как вы утверждаете, находке; весь Иссуден узнает о ней, а не следует, чтобы наши противники подозревали это. Вы ведете себя, как ребенок!
В самом деле, к полудню многие в Иссудене, — в частности, Максанс Жиле, — были уже осведомлены о мнении Жозефа; все бросились разыскивать старые картины, о которых раньше и не думали, и вытащили на свет божий разную отвратительную мазню. Макс уже раскаивался, что побудил старика подарить картины, а когда он узнал о плане старого Ошона, его ярость против наследников еще увеличилась от сознания своей, как он выражался, дурацкой оплошности. Единственно чего надо было бояться, так это именно возможности религиозного влияния на слабую натуру Руже. Таким образом, сведения, сообщенные ему двумя приятелями, укрепили Максанса Жиле в его решении превратить в деньги все долговые обязательства, какими располагал Руже, и сделать, кроме того, заем под его земли, чтобы возможно скорее перевести все в ренту; однако он считал еще более неотложным изгнать из города парижан. Но гениальная хитрость всех Маскарилей и Скапенов вкупе — и то нелегко разрешила бы эту проблему.
Флора, по наущению Макса, заявила, что г-н Руже очень устает от своих прогулок, что ему в его возрасте нужно ездить в коляске. Этот предлог был вызван необходимостью побывать без ведома округи в Бурже, Вьерзоне, Шатору, Ватане — везде, куда понадобилось бы съездить Руже, Флоре и Максу для реализации денежных вложений старика. Таким образом, к концу той же недели весь Иссуден был поражен, узнав, что Руже отправился в Бурж покупать коляску, — мероприятие, истолкованное «рыцарями безделья» в благоприятном для Баламутки смысле. Флора и Руже приобрели ужаснейшую «берлину» с фальшивыми окошечками, с растрескавшимся кожаным фартуком, которая, отслужив двадцать два года и девять походов, была продана после смерти одного полковника, взявшего на себя во время отсутствия своего друга, знаменитого маршала Бертрана, этого верного сподвижника императора, присмотр за его имениями в Берри. Берлина, выкрашенная в грубый зеленый цвет, могла бы сойти за коляску, но оглобли были переделаны так, чтобы запрягать только одну лошадь. Она принадлежала к тому виду экипажей, которые быстро вошли в моду вследствие оскудения состояний и стали прилично именоваться одноконками, тогда как вначале их называли брызгалками. Сукно этой одноконки, проданной за коляску, было изъедено молью, позументы походили на нашивки инвалида, железные части дребезжали; но она стоила всего четыреста пятьдесят франков; Макс купил для нее в полку, стоявшем тогда в Бурже, здоровую толстую кобылу, забракованную для военной службы. Он велел перекрасить коляску в густой коричневый цвет, приобрел по случаю довольно хорошую сбрую, и весь город Иссуден переполошился в ожидании экипажа папаши Руже.