— А, так ты предъявляешь отцу счет, Джиневра? — зловещим тоном сказал Пьомбо.
Наступила страшная пауза, никто не решался заговорить. Тишину прервал тоскливый вопль Бартоломео:
— Не покидай нас, не покидай старого отца! Я не в силах буду видеть, как ты любишь другого! Джиневра, тебе не долго осталось ждать свободы...
— Но, отец мой, опомнитесь, подумайте, ведь мы вас не покинем, ведь теперь мы вдвоем будем вас любить, и вы близко узнаете человека, которому меня доверите! Вы будете любимы вдвое сильней: им — но он мое второе я — и мною — а я его точное подобие.
— О Джиневра, Джиневра! — воскликнул корсиканец, сжимая кулаки. — Почему ты не вышла замуж тогда, когда Наполеон приучил меня к этой мысли и сватал тебе герцогов и графов?
— Они любили меня по приказу, — ответила девушка. — Да к тому же я не хотела с вами расставаться, а они увезли бы меня.
— Ты не хочешь оставлять нас одних, — сказал Пьомбо, — но, выйдя замуж, ты обречешь нас на одиночество! Я знаю тебя, дочь моя: ты нас разлюбишь. Элиза, — сказал он, обратившись к жене, на которую точно столбняк нашел, — у нас нет больше дочери; она хочет выйти замуж!
Воздев руки к небу, словно взывая к богу, старик опустился на стул и замер, сгорбленный, раздавленный горем. Джиневра видела, как потрясен отец, и его старания укротить свой гнев терзали ей сердце; она готовилась встретить бурю, взрыв бешенства, но была безоружна перед смирением.
— Нет, отец мой, — с задушевной лаской сказала она, — ваша Джиневра никогда вас не покинет. Но, любя ее, подумайте хоть немножко о ней самой. Если бы вы знали, как он меня любит! Ах, он не стал бы меня огорчать!
— Ты уже сравниваешь! — вскричал Пьомбо в ярости. — Нет, я не могу перенести эту мысль! Если бы он любил тебя так, как ты этого заслуживаешь, он убил бы меня; а если бы он тебя не любил, я бы его заколол кинжалом.
У Пьомбо дрожали руки, дрожали губы, дрожало все тело, глаза метали молнии; в такие минуты одна Джиневра могла выдержать его взгляд, потому что тогда ее глаза зажигались ответным огнем, и дочь была совсем под стать отцу.
— О, любить тебя! Но какой же мужчина достоин такого счастья в жизни? — продолжал он. — Ведь любить тебя отцовской любовью — уже значит жить в раю. А кто же достоин стать твоим супругом?
— Он, — ответила Джиневра, — тот, кого я недостойна.
— Он? — машинально переспросил Пьомбо. — Кто же это — он?
— Тот, кого я люблю.
— Разве он успел так близко тебя узнать, чтобы боготворить тебя?
— Но, отец, — возразила Джиневра, чувствуя, что теряет терпение, — пусть даже он меня не любит, раз я люблю его...
— Так ты его любишь?! — воскликнул Пьомбо. Джиневра слегка наклонила голову. — Ты, стало быть, любишь его больше, чем нас?
— Нельзя сравнивать эти два чувства.
— Второе сильнее?
— Думаю, что да, — ответила Джиневра.
— Ты не выйдешь за него замуж! — закричал корсиканец, и в гостиной зазвенели стекла.
— Выйду, — спокойно ответила Джиневра.
— Господи, господи, — застонала мать, — чем же кончится эта ссора! Sancta Virgina! Матерь божья! Встань между ними!
Барон перестал шагать по комнате и сел. Леденящая тень суровости легла на его лицо. Пристально посмотрев на дочь, он тихо сказал упавшим голосом:
— Послушай, Джиневра! Ты не выйдешь за него. О, не говори сегодня «нет»! Дай мне надеяться. Хочешь, твой отец станет на колени, сединами будет подметать пыль у твоих ног? Я буду молить тебя...
— Джиневра Пьомбо не привыкла брать назад свое слово, — ответила она. — Я ваша дочь.
— Она права, — вмешалась баронесса, — мы рождаемся на свет, чтобы выходить замуж.
— Следственно, вы поощряете ее ослушание? — обратился барон к жене.
Баронесса мгновенно превратилась в статую.
— Отказ подчиняться несправедливому приказанию не есть ослушание, — ответила Джиневра.
— Приказание не может быть несправедливым, если исходит из уст отца, дочь моя! По какому праву вы меня судите? А что, если отвращение, которое я питаю к вашему браку, не что иное, как внушение свыше? Быть может, я предостерегаю вас от несчастья?
— Если бы он меня не любил, вот было бы несчастье!
— Опять он!
— Да, опять! — отвечала она. — Он моя жизнь, моя отрада, моя душа. Даже если я подчинюсь вам, он останется со мной, в моем сердце. Запрещая выходить за него замуж, вы лишь вынуждаете меня ненавидеть вас!
— Ты нас больше не любишь! — воскликнул Пьомбо.
— О! — только и сказала Джиневра, отрицательно качая головой.
— Так забудь о нем, останься нам верна. Когда нас не станет... тогда... Слышишь?
— Отец, неужто вы хотите заставить меня желать вашей смерти?! — воскликнула Джиневра.
— Я переживу тебя! Дети, не почитающие родителей, рано умирают! — вскричал отец в исступлении.
— Тем более надо рано выйти замуж и быть счастливой! — ответила она.
Это самообладание, эта сила логики окончательно сразили Пьомбо; кровь бросилась ему в голову, лицо побагровело. Задрожав от ужаса, Джиневра, как птица, метнулась на колени к отцу, обхватила руками его шею и, гладя его волосы, с нежностью твердила:
— Да, да! Пусть я умру первая! Я не переживу тебя, отец, милый мой, дорогой отец!
— О моя Джиневра, сумасбродка моя! Джиневрина моя! — вторил ей Пьомбо; гнев его растаял от этой ласки, как снег под лучами солнца.
— Давно бы так, — растроганно сказала баронесса.
— Бедная мама!
— Ах, Джиневретта, Джиневра la bella!
И отец играл с дочерью, как с малым ребенком, расплетал ее тяжелые косы, качал на коленях, и в этой неистовой нежности была изрядная доля безумия.
Поцеловав и пожурив отца, Джиневра скоро высвободилась и попыталась шуткой добиться позволения пригласить своего Луиджи. Но так же шуткой отец отказал. Она рассердилась, потом смирилась, снова рассердилась; затем к концу вечера уже рада была, что ей удалось хотя бы заронить в душу родителей мысль о ее любви к Луиджи и об их будущем браке. На другой день она больше не говорила с ними о своей любви, ушла позже обычного в мастерскую и рано вернулась; она была с отцом ласковее, чем всегда, и всячески старалась проявить благодарность за молчаливое согласие на брак, которое он якобы дал. Вечером она долго играла на фортепьяно и, часто останавливаясь, восклицала: «Как хорошо бы звучал в этом ноктюрне мужской голос!»
Она была итальянкой, этим все сказано.
Через неделю мать, поманив Джиневру пальцем, сказала ей на ухо:
— Я уговорила отца принять его.
— О мама, вы меня осчастливили!