— Каллист молчалив, как и подобает рыцарю, — сказал отец. — Он верен старым правилам.
— Уж слишком верен, — ревниво воскликнула ирландка, видя, что белоснежное чело ее любимого сына вдруг зарделось.
— Маменька, дорогая моя маменька, — промолвил Каллист, опускаясь на колени перед баронессой, — к чему разглашать свои неудачи? Мадемуазель де Туш, или, если вам угодно, Камилл Мопен, отвергла мою любовь еще полтора года назад, во время своего последнего пребывания в наших краях. Она даже подтрунивала тогда надо мной: «Я вам в матери гожусь», — говорила она. Сорокалетняя женщина, влюбившись в юнца, совершает, по ее словам, просто преступление, и она на это не способна. Она осыпала меня шутками, язвительными шутками, ибо она умна, как ангел. Когда же она заметила на моих глазах слезы, она стала утешать меня; у нее благороднейшее сердце, и она предложила мне свою дружбу. Она так же великодушна, как и талантлива; она такая же добрая, как и вы, маменька. Она относится ко мне, как к ребенку. Теперь, когда она снова приехала в Туш, я узнал, что она любит другого, и я смирился. Молю вас, не повторяйте той клеветы, которая распространяется здесь, в Геранде, на ее счет: Камилл Мопен — художник, она — талант, и она живет особой жизнью, о ней нельзя судить, как о всех смертных.
— Дитя мое, — возразила благочестивая Фанни, — ничто на свете не может освободить женщину от тех обязанностей, которые налагает на нее святая церковь. Она пренебрегает своим долгом перед богом, перед людьми, ибо отрекается от тех смиренных обязанностей, которые положены ее полу. Женщина, посещающая театр, уже совершает грех. Но писать безбожные вещи, которые повторяют со сцены актеры, разъезжать по всему свету то с заклятым врагом папы, то с каким-то музыкантом, — нет, Каллист, ты не убедишь меня, что эти поступки есть деяния веры, надежды или милосердия. Ее состояние дано ей, чтобы делать добро, а скажи, какое употребление находит она своим деньгам?
Каллист вдруг поднялся с колен, взглянул на мать и произнес:
— Маменька, Камилл Мопен — мой друг; я не могу слышать подобных вещей. Я готов отдать за нее жизнь!
— Отдать жизнь? — повторила баронесса, испуганно глядя на сына. — Но ведь твоя жизнь — это наша жизнь.
— Мой прекрасный племянник наговорил здесь столько, что мне и не понять, — тихо произнесла слепая Зефирина, поворачиваясь к Каллисту.
— А где он научился всему этому? — сказала баронесса. — У мадемуазель де Туш!
— Но, милая маменька, она находит, что я невежествен, как дикарь.
— Ты знаешь достаточно, раз ты усвоил обязанности, которые предписывает нам религия, — ответила баронесса. — Ах, эта женщина разрушит твои благородные и светлые верования!
Старая девица вдруг поднялась с места и торжественно протянула руку к брату, который в продолжение всего разговора мирно дремал в креслах.
— Каллист, — произнесла она голосом, идущим из глубины сердца, — твой отец никогда не открыл ни одной книжки, он говорит по-бретонски, но он рисковал жизнью, сражаясь за короля и бога. А образованные люди совершали дурные поступки, и ученые дворяне покинули свою родину. Вот она, наука!
И, усевшись на место, старуха снова взялась за вязанье; спицы быстро-быстро заходили в морщинистых руках, выдавая ее волнение. Каллист был потрясен словами этой пифии [20] .
— Словом, мой ангел, я предчувствую, что тебя в том доме ждет беда, — сказала мать. Голос ее дрожал, по щекам катились крупные слезы.
— Отчего плачет моя Фанни? — воскликнул барон, которого разбудил голос жены.
И он обвел взглядом плачущую жену, сестру и сына.
— Что случилось?
— Ничего, друг мой, — ответила баронесса.
— Маменька, — тихо прошептал Каллист на ухо матери, — сейчас я не могу объяснить вам всего, но нынче вечером мы поговорим. Когда вы узнаете всю правду, вы первая будете благословлять мадемуазель де Туш.
— Нет такой матери, которая прокляла бы женщину, любящую ее сына, — ответила баронесса. — Как могу я проклясть ту, что любит моего Каллиста?
Юноша попрощался с отцом и вышел из комнаты. Барон и его супруга поднялись с места, подошли к окну и проводили взглядом сына, который пересек двор, открыл калитку и исчез из виду. Баронесса не возобновила чтения, она была слишком взволнована. В их мирной, безмятежной жизни даже такой короткий спор был равносилен настоящей семейной ссоре. И хотя слова Каллиста несколько успокоили баронессу, тревога ее не совсем улеглась. «Куда заведет сына эта дружба, не потребует ли она в самом деле его жизни, не погубит ли его? Почему и за что я должна благословлять мадемуазель де Туш?» Эти вопросы для неискушенной души баронессы дю Геник были столь же сложны, как для дипломата угроза самой грозной революции. Камилл Мопен внесла революцию в их тихий и мирный дом.
— Боюсь, как бы эта женщина не испортила нам нашего Каллиста, — произнесла баронесса, берясь за газету.
— Дорогая моя Фанни, — игриво ответил барон, — вы — ангел и посему не можете разбираться в подобных вопросах. Если верить слухам, мадемуазель де Туш черна, как галка, здорова, как турок, ей сорок лет, вот наш Каллист и адресовался к ней. Что ж тут худого, если наш Каллист и прибегнет к невинной лжи, желая скрыть свое счастье? Оставьте его в покое, пусть тешится своими первыми мужскими хитростями.
— Хоть бы это была какая-нибудь другая женщина...
— Но, дорогая моя Фанни, если бы эта женщина была святой, она не стала бы принимать нашего сына.
Баронесса развернула газету и приготовилась читать.
— Я сам поеду к ней, — заявил старик, — и дам вам полный отчет об этой особе и о ее поведении.
Чтобы понять всю прелесть этого замечания, вспомните, кем был барон и кем была Камилл Мопен, и представьте себе схватку престарелого барона с этой прославленной женщиной.
В течение двух месяцев вся Геранда, видя, как ее гордость, ее цвет — Каллист дю Геник то вечером, то утром, а чаще всего и утром и вечером шагает по направлению к Тушу, не сомневалась, что мадемуазель Фелисите де Туш безумно влюблена в этого красавца и что на нем она испытывает свои чары. Не одна юная девица, не одна молодая дама безуспешно старалась понять, каким же волшебством старая женщина могла покорить своей власти их ангела. Итак, когда Каллист шел по Главной улице, направляясь к Круазикским воротам, немало женских глаз украдкой следило за ним.
Здесь мы должны разъяснить ходившие по городу слухи относительно той особы, к которой направлялся сейчас Каллист. Эти слухи, удесятеренные бретонскими сплетниками, раздутые невежеством герандцев, дошли до священника. Сборщик налогов, мировой судья, директор сен-назерской таможни и прочие просвещенные особы Геранды и ее окрестностей лишь усилили тревогу аббата Гримона, рассказав ему о странной жизни женщины-писателя, укрывшейся под мужским именем — Камилл Мопен. Правда, она, благодарение богу, не пожирала маленьких детей; не убивала рабов на манер Клеопатры; по ее повелению мужчин не сбрасывали с утеса в реку, в чем совершенно несправедливо упрекали героиню «Нельской башни» [21] , — но в глазах аббата Гримона это ужасное создание, слывшее сиреной и безбожницей, являло страшное и безнравственное сочетание женщины и философа и разрушало все социальные законы, изобретенные для того, чтобы держать в повиновении представительниц прекрасного пола или обращать на пользу их слабости и несовершенства.