— Ваш парикмахер, кажется, еще не пришел, — заметил Рошфид, когда узнал, почему его жена удалилась в свой будуар.
— Меня причешет Тереза, — возразила Беатриса.
— Но куда вы собрались? Ведь не явитесь же вы к графине де Монкорне в восемь часов.
— Конечно, нет, — ответила Беатриса, — но я поеду в Оперу, послушаю первый акт.
Любознательный бальи, выведенный в вольтеровском «Простаке», кажется каким-то глухонемым по сравнению с нашими праздными мужчинами. Беатриса поторопилась уйти, чтобы не подвергаться дальнейшим расспросам, и не слыхала, как муж бросил ей вслед:
— Что ж, поедем вместе.
Сказал он это отнюдь не из хитрости, у него не было никаких оснований подозревать жену, ведь она пользовалась неограниченной свободой. Он старался просто из самолюбия не стеснять ее ни в чем. Впрочем, поведение Беатрисы выдержало бы самую суровую критику. Маркиз Рошфид собирался провести вечер вне дома, быдь может, даже у любовницы. Он закончил свой туалет еще до обеда, ему оставалось только надеть перчатки и шляпу, а тут вдруг он услышал, что к крыльцу, выходящему во двор, подъехала карета его жены. Он прошел к Беатрисе, она была совсем готова и бесконечно удивилась, увидев его.
— Куда это вы собрались? — спросила Беатриса мужа.
— Я же сказал, что я поеду вместе с вами в Оперу.
Маркиза еле сдержалась, чтобы не дать отпора этой навязчивости, но на щеках ее выступило два ярко-розовых пятна, как будто она подрумянилась.
— Что ж, едемте, — сказала она.
Рошфид последовал за женой, не заметив волнения, прозвучавшего в голосе Беатрисы, которая вся кипела от затаенного гнева.
— В Оперу! — приказал муж кучеру.
— Нет! — воскликнула Беатриса. — К мадемуазель де Туш. Мне надо сказать ей несколько слов, — добавила она, когда дверца кареты захлопнулась.
Лошади тронули.
— Впрочем, если хотите, — продолжала Беатриса, — я завезу вас в Оперу, а потом заеду к де Туш.
— Зачем же? — возразил маркиз. — Ведь вы хотите поболтать с ней только минутку; я подожду в карете. Еще только половина восьмого.
Если бы Беатриса просто сказала мужу: «Поезжайте в Оперу и ни о чем не беспокойтесь», — он повиновался бы ей самым мирным образом. Но, как и всякая умная женщина, Беатриса боялась пробудить подозрение мужа, чувствовала себя виновной и поэтому подчинилась. Когда она из Оперы собралась ехать ко мне, ее супруг увязался за ней. Беатриса вошла, красная от гнева и нетерпения, и шепнула мне с самым невозмутимым видом:
— Дорогая моя Фелисите, завтра я уезжаю с Конти в Италию; передайте ему, пожалуйста, чтобы он собрался и был с каретой и паспортом здесь.
Она уехала домой вместе с мужем. Бурные страсти любой ценой ищут свободы. Целый год Беатриса страдала от своего подневольного положения, от случайных и редких встреч, она считала себя навеки связанной с Дженаро. Поэтому я не удивилась. На ее месте я бы, с моим характером, поступила точно так же. Беатриса решилась на такой скандал при самом, казалось бы, невинном принуждении со стороны мужа. Она старалась избежать несчастья ценой еще большего несчастья. Конти был вне себя от радости, а я огорчалась — я знала, что все это только тщеславие.
— Да, я любим, подлинно любим, — твердил он мне в восторге. — Не каждая женщина согласится поставить на карту всю свою жизнь, свое состояние, свое положение в свете.
— Да, она вас любит, — сказала я ему, — а вот вы ее не любите!
Он рассвирепел и устроил мне сцену: он разглагольствовал, он бранил меня, описывал мне свою любовь, уверял, что никогда и не думал, что способен так любить. Меня все это нисколько не тронуло; я одолжила ему денег, которые могли понадобиться во время путешествия, — ведь он уезжал неожиданно. Беатриса оставила Рошфиду письмо и на следующий день укатила в Италию. Там она прожила два года; она писала мне много раз, письма ее полны самых дружеских чувств, очаровательно нежны; бедное дитя привязалось ко мне, как к единственной женщине, которая может ее понять. По ее словам, она меня обожает. Им потребовались деньги, и Дженаро написал оперу, которая, однако, не принесла ему в Италии тех доходов, которые получают композиторы в Париже. Вот письмо Беатрисы, теперь вы поймете его, если только юноша в ваши годы может разбираться в сердечных делах, — добавила Фелисите, протягивая Каллисту письмо.
В эту минуту в комнату вошел Клод Виньон. При его внезапном появлении Каллист и Фелисите умолкли, — она от неожиданности, он от смутного беспокойства. Огромный, высокий и мощный лоб этого двадцатисемилетнего, уже облысевшего человека, казалось, был омрачен облаком раздумья. В очертаниях рта чувствовались ум и холодная ирония. Внешность Клода Виньона поражала, и лицо его, должно быть, еще недавно было прекрасно, теперь же его мертвенная бледность говорила о преждевременном увядании. В двадцатилетнем возрасте он напоминал божественного Рафаэля, но теперь нос — эта часть лица меняется у человека прежде всего — заострился; само лицо было помято, как бы под воздействием таинственного разрушения, если так можно выразиться; черты расплылись, кожа приобрела болезненный, свинцовый оттенок, и на всем его облике лежала печать усталости, хотя никто не знает, в сущности, от чего устал этот молодой человек, постаревший, очевидно, от горького одиночества и бесплодных раздумий. Он копается в чужих мыслях без видимой цели и системы, все разрушает острием своей критики и не создает ничего. Это не усталость зодчего, а отупение того, кто не способен творить. Глаза его, бледно-голубые и некогда блестящие, ныне подернулись дымкой неведомых забот, потухли от угрюмой печали; разгульная жизнь обвела их темными тенями. Виски давно потеряли свежесть. Подбородок несравненного изящества округлился, но это не придало Виньону приятного благородства. Голос его, и прежде не особенно звучный, стал еще глуше; нельзя сказать, что он хрипит или шепчет, вернее — он и хрипит и шепчет одновременно. Невозмутимость этого поблекшего красавца, неподвижность его взгляда не могут скрыть нерешительности и слабости, которую особенно выдает умная и насмешливая улыбка. Слабость эта мешает ему действовать, но отнюдь не мыслить; его мысли доступно все, — об этом свидетельствует не только высокое чело, но и вся игра лица, какого-то детского и вместе с тем надменного. Одна особенность его внешности пояснит вам странности этого характера: Виньон высокого роста, слегка сутулится, как и все люди, живущие в мире идей. Именно при худобе и высоком росте часто замечается недостаток настойчивости, а также и творческой энергии. Карл Великий, Нерсес, Велизарий, Константин являются исключениями из этого правила, и исключениями чрезвычайно знаменательными. Конечно, Клода Виньона не так-то легко разгадать. Он очень прост и в то же время очень сложен. Хотя Клод изменчив, как куртизанка, разум его непоколебим. Этот ум может одинаково тонко разбираться в искусствах, науках, литературе, политике, но беспомощен в житейских делах. Сам Клод смотрит на себя сквозь призму своего незаурядного интеллекта и посему относится к внешней стороне своей жизни с чисто диогеновской беспечностью. С него довольно его проницательности, его способности все понимать, и он презирает вопросы материальные; но когда нужно создавать, его тут же охватывают сомнения, он видит только препятствия, не замечая красоты созидания, и так долго выбирает средства, что в конце концов теряет возможность действовать, опускает руки. Это ум, погруженный в чисто турецкую пассивность, дремотный и мечтательный. Критика — его опиум, книги — его гарем, и именно это внушило ему отвращение к действию. Равнодушный ко всему на свете, к малому и к великому, он вынужден временами предаваться разгулу, чтобы скинуть на минуту бремя мысли, отречься хотя бы на мгновение от власти своего всемогущего анализа. Его слишком занимает оборотная сторона гения, и понятно теперь, почему Фелисите пыталась направить Клода на истинный путь. Соблазнительнейшая задача! Клод Виньон почитает себя не только великим писателем, но и великим политиком, однако сей непризнанный Макиавелли [36] смеется в душе над тщеславными и преуспевающими, он знает меру своих сил и в соответствии с этим ясно представляет себе возможное будущее: ну что ж, вот он стал великим, а сколько еще препятствий! А как глупы выскочки! Ему становится страшно и противно, время уходит, а он так и не берется за дело. Подобно фельетонисту Этьену Лусто, подобно прославленному драматургу Натану, подобно журналисту Блонде, он вышел из среды буржуазии: именно ей современное общество обязано большинством крупных писателей.