— Позовите барона.
— Барон нынче не обедают дома, сударыня.
Знают ли люди, какие муки, какую пытку испытывает молодая жена, двадцатитрехлетняя женщина, сидя в огромной столовой старинного особняка одна, совсем одна, если не считать молчаливых слуг, бесшумно сменяющих блюда?
— Велите заложить карету, — вдруг сказала Сабина, — я еду в Итальянскую оперу.
Сабина надела свое лучшее платье, она особенно тщательно занялась туалетом, — ей хотелось появиться перед публикой одной, улыбающейся, счастливой. Ее мучила совесть за надпись, сделанную на письме свекрови, и она решила победить, вернуть себе Каллиста своей беспримерной нежностью, добродетелями супруги, кротостью агнца. Она хотела обмануть весь Париж. Она любила, любила, как любят куртизанки и ангелы, любила гордо, любила униженно. Давали «Отелло» [58] . Но когда Рубини запел: «Il mio cor si divide» [59] , она выбежала из ложи. Подчас музыка, объединяющая в себе гений поэта и певца, могущественнее их обоих! Савиньен де Портандюэр проводил Сабину до подъезда и усадил в карету, так и не догадавшись о причине этого поспешного бегства.
С того дня для г-жи дю Геник начались дни мучений, известных только аристократкам. Вы завидуете их богатству, вы бедны, вы страдаете, но когда вы увидите на руках светской женщины золотые змейки с бриллиантовыми головками, увидите ожерелья и драгоценные пряжки, знайте же, что эти змейки жалят, что жемчужины ожерелья напоены ядом, что эта полувоздушная мишура умеет впиваться в живое, нежное тело. Вся эта роскошь дорого обходится. Женщины, находящиеся в положении Сабины, проклинают свое богатство, они не замечают роскошного убранства своей гостиной, шелк диванов кажется им дерюгой, а редкостные цветы — крапивой; духи издают зловоние, чудесные творения искусника-повара царапают горло, как корка черствого хлеба, и сама жизнь становится горькой, как воды Мертвого моря. Кто из женщин этого круга, переживающих семейную трагедию, не знает, как под влиянием горя меняются они сами и их роскошное обрамление. Поняв ужасную действительность, Сабина стала присматриваться к мужу, когда он уходил из дома, чтобы угадать, чем кончится нынешний день. И с каким неистовством обманутая женщина сама бросается на дыбу! И какая пьянящая радость, если Каллист не идет на улицу Шартр! А вернется Каллист — зоркий осмотр его прически, глаз, лица, движений; сущий пустяк, каждая мелочь его туалета приобретают страшное значение, — наблюдательность, притупляющая чувство женского достоинства и благородства. Эти горестные наблюдения, хранимые в глубине сердца, сушат и подрывают нежные ростки, и тогда уж не распуститься голубым цветам святого доверия, не сиять больше золотым звездам единственной любви, пышным розам воспоминания.
В один прекрасный день Каллист остался дома; он сидел с недовольным видом, оглядывая гостиную. Сабина ласкалась к нему, вымаливала улыбку, стараясь казаться веселой, шутила.
— Ты на меня сердишься, Каллист, разве я плохая жена?.. Может быть, тебе что-нибудь здесь не нравится? — допытывалась она.
— Какие у нас холодные и голые комнаты, — ответил он, — вы ничего не смыслите в этих делах.
— Но чего же все-таки недостает?
— Цветов.
«Ага, — подумала Сабина, — значит, госпожа де Рошфид — любительница цветов».
Два дня спустя комнаты особняка дю Геников неузнаваемо изменились: никто в Париже не мог похвастаться такими прекрасными цветами и в таком количестве.
Еще через некоторое время Каллист как-то после обеда пожаловался, что ему холодно. Он вертелся на кушетке, высматривая, откуда дует, — казалось, он искал чего-то.
Сначала Сабина не могла разгадать, что означает эта новая фантазия, — ведь в их особняке был калорифер, который нагревал и лестницы, и передние, и коридоры. Наконец на третий день Сабина сообразила, что ее соперница, должно быть, расставила в комнатах ширмы, чтобы создать полумрак, спасительный для ее увядающего лица, и Сабина тоже приобрела ширмы, но не простые, а зеркальные, роскошные, как у еврейских банкиров.
«Откуда в следующий раз придет гроза?» — думала она.
Она не знала, как неистощима в своих лукавых нападках на ее дом любовница мужа. Каждый раз за обедом Сабина чуть не плакала, — Каллист еле прикасался к пище и отдавал слугам тарелку, слегка расковыряв вилкой кушанье.
— Разве невкусно? — спрашивала Сабина в отчаянии оттого, что напрасны все ее заботы, все ее тайные совещания с поваром.
— Я этого не говорю, мой ангел, — миролюбиво отвечал Каллист, — я просто не голоден.
Женщина, поглощенная страстью к законному супругу, доходит в своей борьбе с соперницей до неистовства и не останавливается ни перед чем, даже в самом сокровенном. Эта жестокая, пламенная, непрекращающаяся битва, начавшаяся на открытом поле семейной жизни, в делах домашних и хозяйственных, перешла с такой же силой в сферу чувств. Сабина изучала свои позы, туалеты, она следила за собой даже в бесконечно малых величинах любви.
Борьба в области гастрономии длилась почти целый месяц. Сабина при поддержке Мариотты и Гаслена изобретала всевозможные, чисто водевильные, хитрости, лишь бы узнать, чем именно кормит г-жа де Рошфид ее Каллиста. Кучер Каллиста по приказанию баронессы сказался больным, и его заменил Гаслен, который завел дружбу с кухаркой Беатрисы. Наконец Сабина победила, но тут Каллист снова закапризничал.
— Что тебе еще нужно? — допытывалась Сабина.
— Ничего, — отвечал Каллист, окидывая стол ищущим и недовольным взглядом.
— А-а! — воскликнула Сабина, проснувшись на следующее утро. — Каллисту нужны английские приправы из толченых жуков, которые подают на стол в судках; видно, госпожа де Рошфид пускает в ход пряности всех видов.
Сабина приобрела английские судки и всевозможные острые специи; но не все изобретения, к которым прибегала соперница, были доступны Сабине.
Так продолжалось несколько месяцев; и пусть это никого не удивляет, — ведь борьба имеет свою прелесть. Бороться — значит жить; пусть борьба приносит горе, пусть она ранит, — все лучше, чем беспросветный мрак отвращения, яд презрительной замкнутости, холод тех, кто отрекся от борьбы, чем смерть сердца, которая зовется равнодушием. И все же мужество покинуло Сабину. Как-то вечером она вышла к Каллисту в изящном наряде, каждая мелочь которого была подсказана желанием восторжествовать над соперницей, а тот со смехом заявил:
— Напрасно ты стараешься, Сабина, ты всегда будешь прекрасной андалузкой, и только.
— Что ж, — ответила она, бессильно опустившись на кушетку, — я не могу сделаться блондинкой; но я знаю, что если и дальше все будет идти у нас так, мне скоро исполнится тридцать пять лет.
Сабина отказалась ехать в Оперу, она решила весь вечер просидеть дома. Оставшись одна, она сорвала с головы цветы и растоптала их ногами; раздевшись, побросала на пол платье, шарф, весь свой пышный туалет, запутавшись в шелках, как козочка, бьющаяся на привязи, которая вот-вот удушит ее. Затем она легла в постель. Можете судить, как была удивлена горничная, когда вошла в спальню Сабины.