Атала, предупрежденная дочерью печника о посещении важной дамы, о которой она уже столько слышала, наскоро надела хорошенькое шелковое платье, башмачки со шнуровкой и изящную накидку. Чепчик, отделанный лентами вишневого цвета, придавал особую прелесть ее головке. Девочка с наивным любопытством искоса посматривала на баронессу, заинтересовавшись ее нервным подергиванием. Баронесса глубоко вздохнула, увидев это воплощение женственности, ввергнутое в грязь проституции, и поклялась вывести девочку на путь добродетели.
— Как твое имя, дитя?
— Атала, сударыня.
— Умеешь ли ты читать, писать?
— Нет, сударыня. Но это ничего не значит, ведь мой хозяин грамотный...
— Твои родители хоть водили тебя в церковь? Ты причащалась? Знаешь ли ты катехизис?
— Папа хотел научить меня вот тому самому, о чем вы говорите, сударыня, но мама не позволила...
— Мама? — воскликнула баронесса. — Она, значит, очень злая, твоя мама?
— Она меня всегда била! Не знаю почему, но только отец с матерью постоянно из-за меня ссорились.
— Тебе, стало быть, никогда не говорили о боге? — воскликнула баронесса.
Девочка широко раскрыла глаза.
— Ах, напротив! мама и папа часто говорили: «Ступай ты к... богу! Разрази тебя гром божий!..» — отвечала она с милой наивностью.
— Разве ты никогда не видела церкви? Тебе не хотелось заглянуть туда?
— Церкви?.. А-а! Собор Парижской богоматери, Пантеон! Я видела их издали, когда папа брал меня с собой в город. Но только это редко бывало, а в предместье таких церквей нет.
— В каком предместье вы жили?
— В предместье...
— В каком предместье?
— Ну, на улице Шарон, сударыня...
Жители Сент-Антуанского предместья называют свой знаменитый район коротко: предместье! Это для них предместье в полном значении слова, предместье из предместий, и даже господа фабриканты подразумевают под этим словом именно Сент-Антуанское предместье.
— Тебе никогда не объясняли, что хорошо, что дурно?
— Мама била меня, когда я делала что-нибудь не по ней...
— А разве ты не знала, что поступаешь дурно, когда покинула отца и мать, чтобы уйти с каким-то стариком?
Атала Джудичи смерила баронессу высокомерным взглядом и ничего не ответила.
«Эта девочка совсем дикарка!» — подумала Аделина.
— Ах, сударыня, таких, как она, много в предместье! — сказала жена печника.
— Но ведь она не имеет понятия ни о чем, даже о зле, о боже мой! Почему ты мне не отвечаешь? — спросила баронесса, пробуя взять девочку за руку.
Разгневанная Атала отступила на шаг.
— Вы глупая старуха! — сказала она. — Ведь отец и мать целую неделю сидели без хлеба! Мать хотела сделать из меня, видно, что-то нехорошее, потому что отец побил ее, обозвал воровкой! А тут господин Видер заплатил все наши долги, да еще в придачу дал денег... о, целый кошель!.. И увел меня с собой... Бедный папа так плакал... Но нам пришлось расстаться!.. Что же тут дурного? — спросила она.
— А вы очень любите господина Видера?
— Люблю ли я его? — повторила Атала. — Еще бы, сударыня! Ведь каждый вечер он рассказывает мне такие чудесные истории! И он подарил мне красивые платья, белье, шаль. Я хожу теперь нарядная, как принцесса, и больше не ношу деревянных башмаков! Вот уже два месяца я не знаю, что такое голод, ем досыта, да не какую-нибудь картошку... Он приносит мне конфеты, миндаль в сахаре! Ах, как это вкусно — шоколад пралине!.. Я делаю все, что он хочет, за мешочек с шоколадом! А потом, мой толстенький папаша Видер такой добрый, такой заботливый, такой ласковый со мной! Вот если бы была такой моя мать... Он собирается нанять старушку, чтобы она помогала мне по хозяйству; ему не хочется, чтобы я портила себе руки. Последний месяц он начал зарабатывать, и очень не плохо: каждый вечер приносит мне три франка, а я кладу их в копилку! Одно нехорошо, он меня никуда не пускает, кроме как сюда... Вот она — любовь мужчины! Зато я во всем его слушаюсь... Он зовет меня кисонькой! А мать называла меня шлюхой или еще хуже! И воровкой и гнидой! Уж так честила!..
— Но почему же ты, дитя мое, не хочешь выйти замуж за папашу Видера?
— Но я уже вышла, сударыня! — не смущаясь и не краснея, гордо ответила девочка, глядя на баронессу своими невинными глазками. — Он называет меня своей маленькой женой; но как это скучно — быть женой!.. Хорошо еще, что шоколад дают!
— Боже мой! — прошептала баронесса. — Кто этот изверг, кто мог злоупотребить такой беспредельной и святой невинностью? Вернуть этому ребенку душевную чистоту, — не значит ли это искупить многие грехи? «Я-то ведь знала, что я делаю! — подумала она, вспомнив сцену с Кревелем, — Но она... она не ведает, что творит!»
— Вы слыхали о господине Саманоне?.. — с лукавым видом спросила Атала.
— Нет, моя девочка. Но почему ты меня спрашиваешь о нем?
— Верно, не слыхали? — спросило невинное создание.
— Не бойся, Атала!.. — сказала жена печника. — Эта дама — наш добрый ангел!
— Я потому спрашиваю, что мой толстяк боится, как бы его не нашел этот самый Саманон, и потому прячется... А уж как бы я хотела, чтобы он никого не боялся...
— А почему?
— Он сводил бы меня к Бобино [117] ! А то и в Амбигю [118] !
— Что за очаровательное создание! — сказала баронесса, целуя девочку.
— Вы богатая?.. — спросила Атала, играя рукавчиками баронессы.
— И да и нет, — отвечала баронесса. — Я богата для таких хороших девочек, как ты. Только пусть они слушаются священника, который научит их обязанностям христианки и наставит на путь истины...
— А это что еще за путь? — спросила Атала. — Я отлично хожу на своих на двоих.
— На путь добродетели!
Атала посмотрела на баронессу, и на ее личике промелькнуло лукавое и насмешливое выражение.
— Взгляни на нашу хозяйку, она счастлива с тех пор, как вернулась в лоно церкви, — продолжала баронесса, указывая на жену печника. — А ты вышла замуж, как животные спариваются.
— Я? — спросила Атала. — Но если вы дадите мне то, что дает папаша Видер, я буду очень рада не выходить замуж. Такая это тоска, я вам скажу! Разве вы сами не знаете?..
— Раз женщина уже соединилась с мужчиной, как ты, — заметила баронесса, — она должна хранить верность ему, как того требует добродетель.