— Ты должна быть очень довольна, — сказала Лизбета своей молоденькой племяннице, вставая из-за стола. — Мама выручила тебя, отдав тебе свои деньги.
— Мама? — удивленно воскликнула Гортензия. — Ах! бедная мамочка! Я сама бы хотела достать для нее денег! Ты не знаешь, Лизбета!.. Послушай! У меня есть ужасное подозрение: уж не берет ли мама тайком работу.
Они проходили через большую неосвещенную гостиную, следуя за Мариеттой, которая переносила лампу из столовой в спальню Аделины. Вдруг Викторен тронул за руку Лизбету и Гортензию. Обе они, поняв значение этого жеста, пропустили Венцеслава, Селестину, маршала и баронессу в спальню, а сами остановились у оконной ниши в гостиной.
— Что случилось, Викторен? — спросила Лизбета. — Бьюсь об заклад, что твой отец опять что-нибудь натворил.
— Увы, это так! — отвечал Викторен, — У одного ростовщика, по фамилии Вовине, имеется отцовских векселей на шестьдесят тысяч франков, и он намеревается взыскать деньги судом. Встретив в палате отца, я хотел поговорить с ним об этом прискорбном обстоятельстве, но он и выслушать меня не пожелал, он чуть ли не избегает меня. Может быть, следует предупредить маму?
— Нет, нет, — возразила Лизбета, — у нее и без того достаточно горя, ты ее этим сразу убьешь! Надо ее беречь. Вы не знаете, до чего она дошла! Если бы не дядюшка ваш, ей бы нечего было нынче подать на стол.
— Ах ты, господи! Викторен, мы с тобой просто чудовища! — сказала Гортензия брату. — Мы должны были сами догадаться, а не ждать, пока нас надоумит Лизбета. У меня точно кусок в горле застрял!
И, не окончив фразы, Гортензия прижала платок к губам, чтобы не разрыдаться. Она плакала.
— Я сказал этому Вовине, чтобы он пришел ко мне завтра, — продолжал Викторен. — Но примет ли он в обеспечение ссуды мои закладные? Не думаю. Эти лихоимцы любят получать чистоганом, да еще выжмут все соки ростовщическими процентами!
— Давай-ка продадим нашу ренту! — сказала Лизбета Гортензии.
— Ну, что это даст? Пятнадцать, ну, самое большее, шестнадцать тысяч франков, — возразил Викторен, — а требуется шестьдесят!
— Милая кузина! — воскликнула Гортензия, от чистого сердца обнимая Лизбету.
— Нет, Лизбета, поберегите для себя свои скромные сбережения, — сказал Викторен, пожав руку кузине Бетте. — Завтра я узнаю у этого субъекта, что у него на уме. Если жена согласится, я вмешаюсь в это дело и сумею отсрочить иск, потому что видеть репутацию отца под ударом... это ужасно! Что сказал бы министр? Жалованье отца заложено сроком на три года под взятую ссуду, рассчитывать на него можно только в декабре; стало быть, его нельзя предложить в качестве обеспечения. Вовине уже одиннадцатый раз переписывает векселя... Судите сами, какие проценты пришлось отцу уплатить! Пора положить этому конец!
— Хоть бы госпожа Марнеф его бросила!.. — с горечью сказала Гортензия.
— О, боже нас сохрани! — воскликнул Викторен. — Отец заведет другую, а тут самые крупные затраты уже сделаны.
Какая перемена произошла в этих молодых людях, еще недавно таких почтительных, воспитанных матерью в безусловном преклонении перед отцом! И вот они его уже осуждали.
— Если бы не я, — сказала Лизбета, — ваш отец и вовсе бы промотался.
— Пойдемте, — сказала Гортензия, — мама догадлива, она, пожалуй, заподозрит недоброе. Послушаемся Лизбеты, скроем от нее все... будем веселы!
— Викторен, вы и не подозреваете, в какую беду вас может втянуть отец, гоняясь за каждой юбкой, — заметила Лизбета. — Подумайте, как бы обеспечить себя на будущее время, устройте мой брак с маршалом... Вы должны с ним поговорить об этом сегодня же вечером, я нарочно уйду пораньше.
Викторен пошел в спальню.
— Ну а ты, моя бедняжка, — шепотом спросила Лизбета свою молоденькую родственницу, — а ты что будешь делать?
— Приходи завтра обедать к нам, мы поговорим, — отвечала Гортензия. — Право, у меня голова идет кругом! Ты разбираешься в житейских делах и что-нибудь мне посоветуешь.
В то время как все семейство пробовало уговорить маршала вступить в законный брак, а Лизбета возвращалась на улицу Ванно, произошло одно из тех событий, которые у таких женщин, как г-жа Марнеф, пробуждают всю энергию их порочной души, и тогда они пускаются на самые вероломные махинации. Признаем, по крайней мере, как бесспорный факт следующее: в Париже у всех слишком занятая жизнь, чтобы люди порочные стали делать зло ради самого зла: порочность служит для них самозащитой в случае опасности — вот и все!
Гостиная г-жи Марнеф была переполнена ее верноподданными, составилось уже несколько партий в вист, когда лакей, отставной солдат, завербованный бароном, доложил:
— Барон Монтес де Монтеханос!
Валери взволновалась, но тут же вскочила и бросилась к двери, вскричав: «Кузен!..» Подбежав к бразильцу, она шепнула ему на ухо: «Назовись моим родственником, или все кончено между нами!»
— Ах, Анри! — громко сказала она, подходя с бразильцем к камину. — А мне сказали, что ты погиб во время кораблекрушения! Три года я оплакивала тебя...
— Здравствуйте, друг мой! — сказал г-н Марнеф, протягивая руку бразильцу, который держал себя, как и подобает настоящему бразильскому миллионеру.
Барон Анри Монтес де Монтеханос, обязанный тропическому климату крепким телосложением и медным цветом лица, каким наделяют на театральных подмостках Отелло, внушал страх своим мрачным видом; однако ж впечатление это было чисто внешнее, ибо мягкий характер и чувствительность превращали бразильца в раба слабого пола — положение, в каком обычно оказываются сильные мужчины! Высокомерие, написанное на его лице, вся его крепко сколоченная, подтянутая фигура, — короче говоря, все его физические достоинства обращались исключительно против мужчин, вызывая восторг женщин и приводя их в такое упоение, что тут уж любой спутник, с которым они шли под руку, начинал казаться им каким-то комическим персонажем. Синий фрак с массивными золотыми пуговицами и черные панталоны прекрасно обрисовывали его фигуру; он был в самых модных перчатках, обут в отменнейшие лакированные сапоги, и только чересчур крупный бриллиант, стоимостью не менее ста тысяч франков, выдавал бразильское происхождение барона, сияя, как звезда, на синем атласе пышного галстука, выделявшегося в вырезе жилета на фоне белоснежной сорочки из тончайшего полотна. Лоб, крутой, как у сатира, указывал на упорство в страстях, из-под черной, как смоль, и густой, как девственный лес, шевелюры сверкали глаза, янтарный цвет которых невольно наводил на мысль: уж не испугал ли баронессу Монтеханос во время ее беременности какой-нибудь ягуар?
Этот великолепный образец португальца, акклиматизировавшегося в Бразилии, прислонился спиной к камину, выказывая всей своей позой парижские привычки; с цилиндром в одной руке, опершись другой рукой на задрапированную бархатом мраморную доску камина, слегка наклоняясь к г-же Марнеф, он вполголоса завязал с нею разговор, не обращая никакого внимания на несносных буржуа, совсем некстати, по его мнению, торчавших в этой гостиной.