— Она и не думала сходить с ума, — поучительным тоном отвечал пристав.
Полиция — это воплощенное недоверие.
— Барон Юло попался в ловушку, — прибавил пристав достаточно громко, чтобы Валери его услыхала.
Валери бросила на пристава взгляд, который убил бы его на месте, если бы молнии, сверкавшие в ее глазах, обладали смертоносной силой. Пристав усмехнулся: он тоже расставил сети, и жертва запуталась в них. Марнеф предложил жене пройти в туалетную комнату и привести себя в приличный вид, потому что он по всем пунктам получил согласие барона, который успел тем временем накинуть халат и вернуться в спальню.
— Господа, — сказал он представителям власти, — надеюсь, не нужно просить вас о сохранении тайны.
Чиновники поклонились. Пристав легонько постучал два раза в дверь, вошел писарь, сел за секретер и принялся строчить протокол под диктовку пристава, который говорил вполголоса. Валери по-прежнему плакала горькими слезами. Когда она окончила свой туалет, в комнату вошел Юло и оделся там. За это время протокол был составлен. Марнеф хотел было увести жену, но Юло, думая, что видит ее в последний раз, умоляющим тоном попросил разрешения поговорить с ней.
— Сударь, госпожа Марнеф стоит мне достаточно дорого, и вы могли бы мне позволить попрощаться с ней, — разумеется, в присутствии всех.
Валери подошла, и Юло шепнул ей:
— Нам остается только одно — бежать! Но как нам условиться? Нас предали...
— Регина предала! — отвечала она. — Но, дорогой друг, после этого скандала мы не можем больше встречаться. Я обесчещена. К тому же тебе наговорят обо мне разных гнусностей, а ты всему поверишь... — Барон сделал отрицательный жест. — Ты всему поверишь, и, слава богу, ведь тогда ты не будешь сожалеть обо мне.
— Он не издохнет помощником столоначальника! — сказал Марнеф на ухо члену Государственного совета, уводя от него жену, которой он бросил грубо: — Довольно, сударыня, если я слаб с вами, то вовсе не желаю быть дураком в глазах людей посторонних.
Покидая особнячок Кревеля, Валери на прощанье кинула барону такой плутовской взгляд, что он поверил в ее любовь к нему. Мировой судья любезно предложил руку г-же Марнеф, провожая ее до кареты. Барон, который должен был подписаться под протоколом, остался наедине с приставом; он находился в каком-то отупении. Когда член Государственного совета поставил свою подпись, пристав взглянул на него поверх очков с весьма лукавым видом.
— Вы очень любите эту барыньку, барон?..
— Да, к своему несчастью. Вы же видели...
— А что, если она вас не любит? — продолжал пристав. — А что, если она вас обманывает?
— Мне уже пришлось услышать об этом, сударь, и в этом же самом месте... Мы говорили на эту тему с господином Кревелем.
— А-а! Так вам известно, что вы находитесь в особняке господина мэра?
— Да, известно.
Пристав слегка приподнял шляпу и поклонился барону.
— Вы очень влюблены, я умолкаю, — сказал он. — Я уважаю неизлечимые страсти, как врачи уважают болезни застаре... Я знавал господина Нусингена, одержимого подобной же страстью.
— Нусинген мой приятель, — заметил барон. — Я не раз ужинал в обществе прекрасной Эстер. Она стоила двух миллионов, которые он на нее истратил.
— Больше того! — подхватил пристав. — Прихоть старого финансиста стоила жизни четырем людям. О, эти страсти! Это все равно что холера...
— Так что вы имели мне сказать? — спросил член Государственного совета, которому пришлось не по вкусу это косвенное предостережение.
— Зачем мне лишать вас иллюзий? — возразил пристав. — Редко кто сохраняет их в ваши годы.
— Избавьте меня от иллюзий! — воскликнул член Государственного совета.
— А потом будете проклинать врача, — сказал пристав, усмехаясь.
— Сделайте милость, господин пристав!..
— Так слушайте, эта дамочка была в сговоре со своим мужем...
— О!..
— Так бывает, сударь, в двух случаях из десяти. Уж нам-то это знакомо!
— Какие же у вас доказательства ее соучастия?
— Да прежде всего сам муж!.. — отвечал хитрый пристав со спокойствием хирурга, привыкшего вскрывать любые гнойники. — Расчет так и написан на этой пошлой, гаденькой физиономии. Скажите, разве вам не было особенно дорого одно письмо этой женщины, где речь идет о ребенке...
— Я так дорожу этим письмом, что всегда ношу его при себе, — отвечал барон Юло, роясь в боковом кармане, чтобы извлечь бумажник, с которым он никогда не расставался.
— Оставьте в покое ваш бумажник, — сурово, как прокурор, сказал пристав. — Вот это письмо. Теперь я знаю все, что мне нужно было знать. Госпожа Марнеф, вероятно, была осведомлена о том, что хранится в этом бумажнике.
— Только она одна знала.
— Так я и думал... Вот вам доказательство, что эта барынька — сообщница мужа.
— Посмотрим! — сказал барон все еще недоверчиво.
— Когда мы явились сюда, господин барон, — продолжал пристав, — негодяй Марнеф вошел первым, сразу же направился вот к этому столику, — сказал он, указывая на дамский секретер, — и взял там ваше письмо, которое, конечно, положила туда госпожа Марнеф. Очевидно, между мужем и женой было условлено положить письмо именно на это место, в случае если ей удастся выкрасть его у вас, когда вы уснете; ведь письмо, написанное вам этой дамой наряду с письмами, которые вы ей адресовали, окажется решающей уликой на процессе.
И пристав протянул барону Юло письмо, которое тот в свое время получил через Регину в своем служебном кабинете.
— Оно должно быть приобщено к делу, — сказал пристав, — верните мне его, сударь.
— Ну что ж, сударь! — сказал Юло, изменившись в лице. — Женщина это — само распутство и голый расчет. Теперь я убежден, что у нее три любовника!
— По всему видно, — согласился пристав. — Э, далеко не все они шатаются по тротуарам! Когда этим ремеслом, господин барон, занимаются в собственных экипажах, в великосветских гостиных, в семейных домах, тут уже речь идет не о каких-то там франках да сантимах. Мадмуазель Эстер, о которой вы упомянули, та, что отравилась, пожирала миллионы... Послушайтесь моего совета, барон, остановитесь, пока не поздно! Ваша последняя шалость дорого вам обойдется. Закон на стороне этого негодяя, ее мужа... Короче говоря, если бы не я, эта барынька вас дочиста бы обобрала!
— Благодарю вас, сударь, — сказал член Государственного совета, все еще пытаясь сохранить внешнее достоинство.
— А теперь, сударь, мы запрем квартиру. Фарс сыгран, и вы возвратите ключ господину мэру.
Юло вернулся домой в состоянии полного изнеможения, близкий к обмороку, его одолевали самые мрачные мысли. Он разбудил жену и с полной откровенностью выложил перед этой благородной, святой, чистой женщиной все события трех последних лет, рыдая, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Признание старика, юного сердцем, его ужасная, раздирающая душу исповедь глубоко растрогала Аделину, и вместе с тем она втайне испытывала искреннюю радость: она благодарила небо за этот последний удар, ибо надеялась, что теперь-то ее муж навсегда останется в лоне семьи.