— Ну, смелее, — сказал Пильеро, дернув ручку звонка в виде козьей ножки, висевшей у серой опрятной двери Жигонне.
Жигонне сам открыл им дверь. Два добровольных опекуна парфюмера, боровшегося с надвигающимся банкротством, прошли через первую комнату — холодную и чинную, с окнами без занавесей. Они уселись втроем во второй комнате; дисконтер расположился у камина с тлеющими под пеплом дровами. Зеленые папки с бумагами ростовщика и почти монашеская строгость затхлого, как погреб, кабинета леденящим холодом наполнили душу Попино. Он рассеянно посмотрел на дешевенькие голубоватые обои с пестрыми цветочками, уже лет двадцать пять покрывавшие стены, и перевел опечаленный взгляд на камин, украшенный часами в форме лиры и высокими синими севрскими вазами, богато оправленными позолоченной медью. Эти обломки крушения, подобранные Жигонне в разгромленном Версале, попали к нему из будуара королевы; но рядом с такими великолепными вещами стояли два жалких подсвечника из кованого железа, и этот чудовищный контраст напоминал об обстоятельствах, вследствие которых здесь очутились столь дорогие вазы.
— Я знаю, что вы пришли говорить не о себе, — сказал Жигонне, — а о великом Бирото. Так в чем же дело, друзья?
— Я знаю, что ничего нового вам не скажешь, — ответил Пильеро. — Мы будем поэтому кратки. У вас имеются векселя, выданные приказу Клапарона?
— Да.
— Не согласитесь ли вы обменять первые пятьдесят тысяч на векселя господина Попино, здесь присутствующего? С процентами за учет, разумеется.
Жигонне снял свой ужасный зеленый картуз, в котором, казалось, родился на свет, обнажил огромную лысину цвета свежего сливочного масла и, скорчив вольтеровскую гримасу, сказал:
— Вы мне хотите уплатить маслом для волос, а на что оно мне?
— Ну, раз вы шутите, остается только повернуть оглобли, — сказал Пильеро.
— Вы говорите, как истый мудрец, каковым вас по справедливости и считают, — льстиво улыбаясь, сказал Жигонне.
— Хорошо, а если я сделаю на векселях господина Попино передаточную надпись? — в качестве последней попытки предложил Пильеро.
— Вы — чистое золото, господин Пильеро, но мне не нужно золота, верните мне мое серебро.
Пильеро и Попино откланялись и вышли. Уже спустившись с лестницы, Попино все еще чувствовал, как дрожат у него ноги.
— И это человек? — спросил он Пильеро.
— Говорят, что да, — отвечал старик. — Запомни на всю жизнь эту короткую встречу, Ансельм! Ты только что наблюдал банк в его неприкрашенном виде. Непредвиденные обстоятельства — это винт давильного пресса, мы — виноград, а банкиры — винные бочки. Спекуляция с земельными участками, видимо, выгодное дело. Жигонне, или кто-то стоящий за ним, хочет задушить Цезаря, чтобы завладеть его долей: этим все сказано, и ничем тут не поможешь. Вот что такое банк: никогда не имей с ним дела!
Это мучительное утро началось с того, что г-жа Бирото первый раз в жизни записала адреса людей, приходивших к ней за своими деньгами, а рассыльного из банка отослала, не уплатив ему; в одиннадцать часов стойкая женщина, довольная уж тем, что ей удалось избавить мужа от этой муки, увидела возвращавшихся Ансельма и Пильеро, которых давно уже ждала со все возраставшей тревогой; Констанс прочла приговор на их лицах: банкротство было неминуемо.
— Он умрет с горя, — вырвалось у несчастной женщины.
— Я ему от души этого желаю, — сурово ответил Пильеро. — Но Цезарь так набожен, что единственный, кто может его сейчас спасти, — это аббат Лоро.
Пильеро, Попино и Констанс не решались дать Цезарю подписать подготовленный Селестеном баланс: они дожидались прихода его духовника, аббата Лоро, за которым пошел один из приказчиков. Приказчики были в отчаянии: они любили хозяина. К четырем часам почтенный пастырь явился, Констанс рассказала ему об обрушившемся на них несчастье, и аббат решительно направился к Цезарю наверх, как солдат, идущий на приступ.
— Я знаю, почему вы пришли! — вскричал Бирото.
— Сын мой, — сказал священник, — ваша покорность воле божьей мне давно известна; но теперь надо доказать ее на деле; устремите же ваши взоры на распятие, не спускайте с него глаз, думая об унижениях, которые претерпел спаситель рода человеческого, о том, как жестоки были его крестные муки, и тогда вы сможете перенести ниспосланные вам богом испытания.
— Мой брат — священник, и он уже подготовил меня, — сказал Цезарь, подавая духовнику письмо, которое как раз перед этим перечитывал.
— У вас достойный брат, — сказал г-н Лоро, — добродетельная и кроткая жена, нежная дочь, два истинных друга — ваш дядя и милый Ансельм, два снисходительных кредитора — Рагоны; все эти добрые души будут лить бальзам на ваши раны и помогут вам нести свой крест. Обещайте же мне проявить стойкость мученика и встретить удар судьбы мужественно.
Аббат кашлянул, чтобы предупредить находившегося в гостиной Пильеро.
— Моя покорность безгранична, — спокойно проговорил Цезарь. — Перед лицом бесчестья я должен думать лишь о том, как смыть его.
Голос несчастного парфюмера и весь его вид удивили Цезарину и священника. Между тем это было вполне естественно. Люди легче переносят несчастье уже случившееся, явное, чем жестокую неуверенность в судьбе, когда каждое мгновение приносит величайшую радость или бесконечное страдание.
— Двадцать два года я спал, а сегодня проснулся со своим дорожным посохом в руке, — сказал Цезарь, становясь снова туренским крестьянином.
При этих словах Пильеро заключил племянника в объятия. Цезарь увидел жену, Ансельма и Селестена. Бумаги, которые держал старший приказчик, были достаточно красноречивы. Цезарь спокойно посмотрел на окружающих; в их опечаленных взорах читалось дружеское участие.
— Одну минуту, — сказал он, снимая свой орден и протягивая его аббату Лоро. — Вы мне вернете этот крест обратно, когда я смогу носить его не стыдясь. Селестен, — прибавил он, обращаясь к приказчику, — приготовьте прошение о снятии с меня обязанностей помощника мэра. Господин аббат продиктует вам письмо, пометьте его четырнадцатым числом и велите Раге отнести господину де ла Биллардиеру.
Селестен и аббат Лоро спустились вниз. Около четверти часа в кабинете Цезаря царило глубокое молчание. Семья была поражена подобной твердостью. Наконец Селестен и аббат вернулись, и Цезарь подписал прошение об отставке. Когда Пильеро подал ему баланс, бедняга не мог подавить нервной дрожи.
— Господи, сжалься надо мной! — проговорил он и, подписав роковой документ, протянул его Селестену.
— Сударь, — сказал тогда Ансельм Попино, омраченное лицо которого озарилось внезапно лучом света, — сударыня, я имею честь просить у вас руки мадмуазель Цезарины.
При этих словах у всех, кроме Цезаря, выступили на глазах слезы; Бирото встал, взял Ансельма за руку и сказал ему глухим голосом:
— Дитя мое, ты не женишься на дочери банкрота.