— Ну что, господин Миноре, — сказал мэр (бывший мельник, ставший роялистом, он происходил из рода Левро-Кремьеров), — когда старость придет, и черт в монастырь пойдет. Говорят, ваш дядюшка теперь за нас?
— Лучше поздно, чем никогда, кузен, — отвечал почтмейстер, стараясь скрыть досаду.
— Вот кто посмеется, когда нас надуют! Он, того и гляди, женит своего сына на этой проклятой девке, дьявол ее раздери! — воскликнул Кремьер, сжимая кулаки и указывая в сторону мэра, поднимающегося на паперть.
— Чего это папаша Кремьер так разбушевался? — спросил немурский мясник, Левро-Левро — старший сын. — Разве он не доволен, что его дядюшка попадет в рай?
— Кто бы мог подумать! — воскликнул секретарь,
— Недаром говорится: «Не плюй в колодец...» — отвечал нотариус, который, издали заметив наследников, предоставил жене одной идти в церковь, а сам подошел к ним.
— Послушайте, господин Дионис, — сказал Кремьер, беря нотариуса под руку, — что вы нам посоветуете предпринять в подобных обстоятельствах?
— Я вам посоветую, — сказал нотариус, обращаясь ко всем наследникам, — ложиться и вставать не раньше и не позже обычного, есть суп, пока он не остыл, не забывать обувать башмаки и надевать шляпу, словом, жить как ни в чем не бывало.
— Звучит не слишком утешительно, — сказал Массен, бросив на него лукавый взгляд.
Несмотря на малый рост и полноту, несмотря на туповатую съежившуюся физиономию, Кремьер-Дионис был изворотлив, как змея. Чтобы разбогатеть, он вступил в тайный сговор с Массеном, которому, без сомнения, подсказывал, кому из крестьян приходится туго и чьим участком земли легко завладеть. Таким образом, эта парочка выбирала себе дела, не пропуская ни одного выгодного, и делила меж собой доходы от этого предприятия; не в силах навсегда отнять у крестьян землю, они лишали их ее на время. Поэтому Дионис, тревожась не столько о Миноре-почтмейстере и Кремьере — сборщике налогов, сколько о своем друге секретаре, питал живой интерес к наследству доктора. Доля Массена должна была рано или поздно увеличить капитал, с помощью которого двое сообщников обделывали свои дела в родных краях.
— Мы постараемся выведать у господина Бонграна, что все это значит, — вполголоса сказал нотариус Массену и посоветовал пока ничего не предпринимать.
— Да что ж ты тут торчишь, Миноре? — послышался вдруг громкий крик, и невысокая худенькая женщина подбежала к наследникам, среди которых почтмейстер возвышался, как каланча. — Ты не знаешь, где Дезире, и точишь здесь лясы, когда тебе давно пора бы уже седлать коня! Здравствуйте, дамы и господа.
Эта бледная белокурая женщина, в белом с коричневыми цветами ситцевом платье, в вышитом чепце с кружевами и зеленой шали на сухих плечах, была хозяйкой почтового двора, наводившей страх на самых грубых кучеров, слуг и возчиков; она заведовала кассой, вела счета, и все в доме, если верить соседям, ходили у нее по струнке. Как истинная хозяйка дома, она не носила никаких украшений; по ее собственным словам, она в грош не ставила мишуру и побрякушки, интересуясь вещами более основательными, и даже в воскресный день не снимала черного передника, в карманах которого позвякивала связка ключей. От ее визгливого голоса звенело в ушах. Глаза почтмейстерши, несмотря на их нежно-голубой цвет, смотрели очень сурово; под стать им были тонкие поджатые губы и высокий, крутой, властный лоб. Она бросала вокруг быстрые взгляды, а говорила и жестикулировала еще быстрее. «Зелии приходится командовать за двоих, но ее хватило бы и на троих», — говорил Гупиль, от которого не укрылось расположение почтмейстерши к молодым щеголеватым кучерам, каковых сменилось на почтовом дворе уже три; после семи лет беспорочной службы Зелия устраивала судьбу каждого. Злой на язык клерк прозвал этих фаворитов Кучер I, Кучер II и Кучер III. Однако молодые люди имели в доме столь малое влияние и так беспрекословно подчинялись Зелии, что было ясно: она просто-напросто ценит их как хороших работников.
— Ну что ж! Зелия любит зело трудолюбивых! — отвечал на это клерк.
Впрочем, сплетня эта мало походила на правду. С тех пор как она родила сына и выкормила его грудью, — хотя совершенно непонятно было, как ей это удалось, — почтмейстерша не думала ни о чем, кроме денег, и отдавала все силы управлению своим обширным хозяйством. Стащить у Зелии охапку соломы или меру овса, найти у нее ошибку в самых запутанных счетах было невозможно, хотя писала она как курица лапой и из всей арифметики одолела лишь сложение и вычитание. Из дому она выходила только затем, чтобы проверить, в каком состоянии овес, отава и сено, а затем посылала слугу косить, а кучеров вязать снопы, предупреждая их наперед с точностью до сотни ливров, сколько нужно собрать с того или иного луга. Хотя она была душою громадного глупого тела, именуемого Миноре-Левро, и распоряжалась им, как хотела, у нее, как у всех укротителей диких зверей, бывали приступы ярости. Она всегда приходила в бешенство раньше мужа, и кучера отлично знали, что если Миноре обрушивает на них свой гнев, это значит, что он получил взбучку от жены и ее злость рикошетом падает на их головы. Впрочем, мамаша Миноре не только любила деньги, но и умела их добывать. Весь город был единодушен: «Без жены Миноре бы пропал».
— Знала бы ты, что тут происходит, сама забыла бы, на каком ты свете, — отвечал немурский начальник.
— Что еще такое?
— Урсула привела доктора в церковь.
Зрачки Зелии Левро расширились, она вся пожелтела от злости и со словами: «Пока сама не увижу, не поверю», — бросилась в церковь. Священник возносил дары и глаза всех прихожан были устремлены на него, так что мамаша Миноре могла беспрепятственно пробежать взглядом по всем рядам стульев и скамей, оглядеть приделы и отыскать Урсулу, а рядом с ней — старца с непокрытой головой.
Вспомните, как выглядели Барбе-Марбуа [71] , Буасси д'Англа [72] , Морелле, Гельвеций и Фридрих Великий [73] , — и вы получите точное представление о внешнем облике доктора Миноре, который, подобно всем этим знаменитостям, сохранил, несмотря на преклонный возраст, весьма крепкое здоровье. Чеканные профили этих людей кажутся творением одного мастера: этих старцев отличает строгий, почти аскетический очерк лица, бесстрастная бледность, математически точный ум, худые, впалые щеки, лукавый взгляд, неулыбчивость, нечто аристократическое не столько в чувствах, сколько в привычках, не столько в характере, сколько в идеях. Лоб у них высокий, а макушка плоская, что выдает приверженность к материализму. Подобный облик и выражение лица вы найдете на портретах всех энциклопедистов, ораторов-жирондистов и других людей той эпохи, когда религиозные верования были чрезвычайной редкостью, — людей, которые именовали себя деистами, а были безбожниками. Всякий деист на поверку оказывается атеистом. Вот и у старого Миноре было точно такое же лицо, только изборожденное морщинами; некое простодушие придавали ему седые волосы, зачесанные назад, как у женщины, занятой своим туалетом, и падавшие белоснежными хлопьями на черный камзол; доктор упорно носил, как и во времена своей молодости, черные шелковые чулки, башмаки с золотыми пряжками, короткие штаны из плотной тафты, белый жилет с черной перевязью и черный кафтан, украшенный красной орденской ленточкой. На это столь запоминающееся лицо, холодную белизну которого смягчали желтоватые тона старости, падал из окна церкви яркий дневной свет. В ту минуту, когда почтмейстерша появилась в храме, доктор поднял к алтарю свои голубые глаза, умиленно смотревшие из-под розоватых век. Новые убеждения сообщили его лицу новое выражение. Очками он заложил молитвенник. Этот высокий сухощавый старец стоял, скрестив руки на груди, и, казалось, всем своим видом свидетельствовал о полном самообладании и несгибаемости своей веры; не сводя с алтаря смиренного взора, исполненного надежды и оттого помолодевшего, он не желал замечать жену племянника, которая смотрела на него в упор, как бы упрекая его за возвращение к Богу.