Капитан, преподававший некогда в одной из старинных военных школ, имел вкус к грамматическим штудиям, интересовался различиями европейских языков и исследовал вопросы, связанные с созданием языка универсального. Этот ученый муж, терпеливый, как все старые учителя, почел за счастье выучить Урсулу читать и писать по-французски, а также научить ее счету. В обширной библиотеке доктора нашлись книги, доступные ребенку, поучительные и занимательные разом. Капитан и кюре позволили юному уму Урсулы впитывать знания с той же непринужденностью и свободой, какие доктор предоставлял ее телу. Урсула училась, играя. Религия не позволяла ей задумываться сверх меры. Вверенная божественной власти природы, очищенной тремя осторожными наставниками от всякой скверны, Урсула ставила чувства выше долга и повиновалась более голосу совести, нежели законам общества. Благородство ее чувств и поступков было непроизвольным: рассудок лишь подкреплял сердечный порыв. Она творила добро ради собственного удовольствия, еще не ведая, что его следует творить по обязанности. Таково следствие христианского воспитания. Подобные убеждения, непригодные для мужчин, пристали женщине, доброму гению и совести семьи, тайному источнику прелести домашнего очага, царице дома. Трое стариков действовали сходно. Не отступая перед невинной любознательностью ребенка, они объясняли Урсуле мир и способы его познания, не говоря ничего, кроме правды. Если, рассматривая траву, цветок, звезду, она задумывалась о Боге, преподаватель и врач отвечали, что об этом ей может рассказать только священник. Таким образом, ни один из наставников не вторгался в чужую сферу. Крестный отец заботился о жизненных благах и материальных нуждах, наукам девочка училась у Жорди, о морали, метафизике и божественной премудрости с ней беседовал кюре. В отличие от многих богатых домов, в доме Минора не было неосторожных слуг, способных испортить даже самого умного и воспитанного ребенка. Тетушка Буживаль, получившая на этот счет самые строгие наставления и слишком простодушная и недалекая, чтобы вмешиваться в обучение, не препятствовала троим мудрецам в их трудах. Итак, Урсула, счастливое созданье, росла под опекой трех добрых гениев, чью задачу, впрочем, облегчала природная одаренность девочки. Благодаря мужественной нежности наставников, их серьезности, смягченной улыбками, разумной свободе, которую они предоставляли своей воспитаннице, постоянной заботе о ее душе и теле, Урсула в девять лет была прелестным, идеальным ребенком. К несчастью, вскоре родительская триада распалась. На следующий год капитан Жорди умер, решив самую трудную часть задачи и оставив доктора и кюре трудиться над дальнейшим. На столь хорошо взрыхленной почве цветы взрастают сами собой. Старый дворянин каждый год откладывал по тысяче франков и оставил маленькой Урсуле на память о себе десять тысяч франков. В трогательном завещании он просил свою любимицу тратить те четыреста или пятьсот франков ренты, которые будет приносить ежегодно этот небольшой капитал, только на наряды. Когда мировой судья пришел в дом друга, чтобы наложить печати, то нашел в кабинете, куда Жорди никому не позволял входить, множество старых, наполовину сломанных игрушек, которые бедный капитан благоговейно хранил и которые господину Бонграну, согласно воле покойного, предстояло сжечь. В ту пору Урсула готовилась к первому причастию. Аббат Шапрон целый год занимался с девушкой, чьи ум и сердце, столь развитые, но столь осмотрительно сдерживавшие друг друга, требовали особенной духовной пищи. Это приобщение к высоким материям оставило такой глубокий след в сердце девушки, вступившей в ту пору жизни, когда душа обретает веру, что она сделалась благочестива и склонна к мистике; характер ее был неподвластен обстоятельствам, а сердце презирало невзгоды. Тогда-то и началась между неверующей старостью и набожной юностью подспудная борьба, долгое время скрытая от юного существа, послужившего ее орудием, — борьба, развязка которой ошеломила весь город и навлекла на Урсулу ненависть наследников. Первую половину 1824 года Урсула проводила почти каждое утро в доме священника. Старый доктор разгадал намерение кюре. Священник желал сделать Урсулу неопровержимым доказательством и с ее помощью переубедить безбожника. Девочка любит крестного, как родного отца, думал аббат Шапрон, он поверит ее простодушию, пленится трогательным воздействием религии на душу ребенка, чья любовь походит на те южные деревья, что круглый год усыпаны цветами и плодами, круглый год зелены и благоуханны. Красота жизни убедительнее самого логичного рассуждения. Никто не в силах устоять перед очарованием некоторых образов. Так и доктор, сам не зная отчего, смахнул с глаз слезы, когда увидел, как его возлюбленное дитя отправляется в церковь в белом креповом платье с белыми лентами и в белых атласных башмачках; пышные ее волосы, рассыпавшиеся по плечам, стягивала белая лента с большим бантом, корсаж был обшит рюшем, украшенным атласными лентами, в чистых глазах светилась надежда; взрослая и счастливая, Урсула спешила на свое первое свидание; она еще сильнее любила крестного с тех пор, как душа ее воспарила к Богу. Когда доктор заметил, что мысль о вечности животворит эту душу, до сих пор блуждавшую в потемках младенчества, подобно тому как солнце животворит землю после холодной ночи, то, снова, сам не зная отчего, подосадовал, что остается дома один. Сидя на крыльце, он долго смотрел на калитку, за которой скрылась его крестница, сказав ему на прощанье: «Крестный, отчего ты не идешь со мной? Неужели ты не хочешь разделить со мною мою радость?» Душу старого энциклопедиста раздирали сомнения, но гордость его была еще не сломлена. Тем не менее он пошел навстречу причастникам и различил среди них свою Урсулу, сияющую от восторга под покрывалом. Она бросила на него счастливый взгляд, который разбередил в неприступном уголке его сердца мысль о Боге. Но старый деист твердо стоял на своем; он сказал себе: «Кривлянье! Если даже у мира есть создатель, неужто этому творцу бесконечности есть дело до подобных глупостей!» Он усмехнулся и пошел своим путем; он гулял по холмам вдоль дороги в Гатине, а из города доносился громкий и радостный перезвон колоколов.
Стук костей невыносим для тех, кто не умеет играть в триктрак — одну из самых сложных игр в мире. Чтобы не докучать Урсуле, которая из-за своей чрезвычайной хрупкости и впечатлительности тяготилась и стуком, и непонятными речами игроков, старый Жорди, кюре и доктор брались за кости, только когда девочка уже спала или уходила на прогулку. Однако нередко случалось, что они не успевали закончить партию до ее возвращения; тогда она с неподражаемым изяществом покорно усаживалась у окна с шитьем. Ей был противен триктрак, поначалу кажущийся большинству умных людей столь утомительным и недоступным, что те, кто не сумел преодолеть отвращение и привыкнуть к этой игре с юности, как правило, не способны ей научиться. Меж тем в день своего первого причастия Урсула, вернувшись из церкви домой, достала доску и кости, положила их перед старым доктором, проводившим этот вечер в одиночестве, и спросила:
— Ну, чей ход?
— Урсула, — отвечал доктор, — разве не грешно тебе смеяться над крестным в день первого причастия?
— Я вовсе не смеюсь, — сказал девочка, усаживаясь за стол, — вы всегда стараетесь доставить мне удовольствие, и мой долг — отвечать вам тем же. Когда господин Шапрон бывал мной доволен, он учил меня играть в триктрак, и дал мне столько уроков, что я могу вас обыграть... Теперь я уже не буду мешать вам. Чтобы не лишать вас радости, я одолела все трудности, и звук триктрака начал мне нравиться.