Понедельник.
Дорогая моя, вот уже две недели, как я веду светскую жизнь; один вечер в Итальянской опере, другой — во Французской, а после театра обязательно бал. Ах! свет — это сказка! Итальянская музыка приводит меня в восхищение, и пока душа моя вкушает божественное наслаждение, на меня смотрят в лорнет, мною любуются, — но один мой взгляд заставляет самого дерзкого из молодых людей потупить глаза. Там встречаются очаровательные юноши — и что же? мне не нравится ни один; ни один из них не вызвал у меня того волнения, какое я испытываю, слушая Гарсиа в «Отелло» [42] , особенно в великолепном дуэте с Пеллегрини. Боже мой, как должен быть ревнив этот Россини, чтобы так прекрасно выразить ревность! Какой вопль души: Il mio cor si divide! [43] . Для тебя все это китайская грамота, ты не слыхала Гарсиа, но ты знаешь, как я ревнива! Как жалок этот Шекспир! Отелло увенчан славой, он одерживает победы, командует войсками, он у всех на виду, он разъезжает по свету, оставляя Дездемону одну, предпочитая ей дурацкие государственные дела, — а она спокойно сносит все это?! Такая овечка заслуживает смерти. Пусть тот, кого я соблаговолю полюбить, посмеет только заняться чем-нибудь, кроме любви ко мне! Я считаю, что дамы былых времен были совершенно правы, подвергая рыцарей долгим испытаниям. По-моему, молодой болван, недовольный тем, что владычица его сердца послала его за своей перчаткой в клетку со львами, очень дерзок и вдобавок очень глуп: в награду он, без сомнения, получил бы прекрасный цветок любви; он имел на это право и посмел утратить его, наглец! Но я болтаю, словно у меня нет важных новостей! Мы, вероятно, вскоре отправимся в Мадрид, чтобы представлять там интересы короля: я говорю «мы», поскольку собираюсь ехать с отцом. Матушка хочет остаться здесь, и отец берет меня с собой, чтобы иметь в доме женщину.
Дорогая моя, ты, верно, не находишь в этом ничего удивительного, меж тем здесь кроется нечто чудовищное: за две недели я раскрыла семейные тайны. Матушка готова поехать с отцом в Мадрид, если он согласится взять в качестве секретаря посольства господина де Каналиса [44] , но секретарей назначает сам король, и отец не желает ни перечить королю, который не терпит возражений, ни сердить матушку; этот мудрый политик нашел выход из затруднительного положения: он оставляет герцогиню в Париже. Господин де Каналис, великий поэт нашего времени, — тот самый молодой человек, который ежедневно навещает мою матушку от трех до пяти часов пополудни и, вероятно, изучает вместе с ней дипломатию. Должно быть, дипломатия — штука интересная и занятная, ибо он прилежен, как биржевой игрок. Господин герцог де Реторе, мой старший брат, важный, холодный и своенравный, выглядел бы полным ничтожеством в Мадриде рядом с отцом, и потому он тоже остается дома. Кроме того, мисс Гриффит поведала мне, что Альфонс влюблен в танцовщицу из Оперы. Как можно любить ножки и пируэты? Мы заметили, что он бывает в театре всякий раз, когда танцует Туллия; он аплодирует ей и сразу уходит. Я думаю, что две девушки в одном доме опаснее чумы. Что касается моего второго брата, то он в своем полку, и я его пока не видела. Итак, мне уготована роль Антигоны [45] при посланце Его Величества. Быть может, в Испании я выйду замуж; наверно, отец надеется, что там меня возьмут без приданого, как твой старичок-гвардеец берет тебя. Отец предложил мне ехать с ним и прислал ко мне своего учителя испанского. «Вы хотите выдать меня в Испании замуж?» — спросила я. В ответ он лукаво взглянул на меня. С некоторых пор наш посол повадился дразнить меня за завтраком; он изучает меня, а я скрытничаю и морочу ему голову. Ведь он, чего доброго, считает меня дурочкой. Недавно он стал расспрашивать, что я думаю о некоем молодом человеке или о неких барышнях, с которыми я встречалась в разных домах. В ответ я пустилась в глупейшие рассуждения о цвете их волос, росте, наружности. Отец был разочарован моей бестолковостью и мысленно бранил себя за расспросы. «Право, батюшка, — добавила я, — я говорю не то, что думаю на самом деле: матушка недавно напугала меня — она сказала, что, описывая свои впечатления, я нарушаю приличия». — «В кругу семьи вы можете смело говорить все, что думаете», — отвечала матушка. «Если так, — продолжала я, — то пока мне представляется, что все молодые люди интересанты, но ничем не интересны, они больше заняты собой, чем нами; но по правде сказать, они не умеют скрывать свои чувства: не успеют они окончить разговор с девушкой, как с их лица сползает любезная улыбка; верно, они воображают, что мы слепы. Человек, который с нами разговаривает, — любовник, человек, который с нами уже не разговаривает, — муж. Что касается барышень, то они так жеманны, что об их нраве можно судить единственно по танцу: только их стан и движения никогда не лгут. В особенности же меня ужаснула грубость великосветских людей. Когда дело доходит до ужина, начинает твориться то, что я могу сравнить, как это ни дерзко, лишь с бунтом черни. Учтивость плохо скрывает всеобщий эгоизм. Я не так представляла себе свет. Женщины значат в нем так мало — быть может, это отголосок теорий Бонапарта [46] ». — «Арманда делает поразительные успехи», — сказала матушка. — «А вы полагали, матушка, что я вечно буду спрашивать, жива ли госпожа де Сталь?» Отец улыбнулся и встал из-за стола.
Суббота.
Милая моя Рене, это еще не все. Вот что я хотела тебе сказать: должно быть, люди очень старательно прячут ту любовь, которая рисовалась нашему воображению, ибо я нигде не видела ни малейшего ее следа. В гостиных я несколько раз замечала быстрые взгляды, которыми мужчины обменивались с дамами, но как все это скучно! Любовь, о которой мы мечтали, этот чудесный мир, полный сладостных грез и упоительных пробуждений, острых наслаждений и мучительных терзаний, эти улыбки, которые освещают все вокруг, эти речи, которые ласкают слух, это счастье, которое любящие щедро дарят друг другу, эта горечь разлук и радость встреч... нигде ничего похожего! Где, в чьих душах распускаются все эти дивные цветы? Кто лжет: мы или свет? Я успела повидать сотни юношей и зрелых мужчин, и ни один не вызвал во мне ни малейшего волнения; даже если бы все они упали к моим ногам, если бы они дрались за меня на дуэлях, я взирала бы на все это совершенно равнодушно. Любовь, дорогая моя, — такое редкое явление, что можно прожить всю жизнь, так и не встретив человека, которого природа наделила способностью дать нам счастье. Эта мысль приводит меня в содрогание, ибо как быть, если человек этот встретится слишком поздно? С некоторых пор судьба наша начинает страшить меня, я понимаю, отчего, вопреки румянцу, вызванному призрачными радостями бала, у стольких женщин печальные глаза. Они вышли замуж за первого встречного — как и ты. В мозгу моем бушует ураган мыслей. Быть любимой каждый день иначе, чем вчера, но всегда с одинаковой силой, после десяти лет счастливой семейной жизни быть любимой так же, как и в первый день, — такая любовь рождается не вдруг; нужно долго оставаться неприступной, дразнить любопытство и удовлетворять его, пробудить великое чувство и ответить на него. Подчиняются ли творения сердца таким же законам, как творения видимой природы? Долговечна ли радость? Каково соотношение слез и счастья в любви? Чем больше размышляю я обо всем этом, тем понятнее делается мне унылый, ровный, однообразный уклад монастырской жизни и тем более несбыточными кажутся сокровища, восторги, слезы, наслаждения, праздники, радости, утехи верной, разделенной, законной любви. Мне кажется, в этом городе нет места нежной страсти, целомудренным прогулкам под сенью дерев, вдоль реки, мерцающей в ярком лунном свете, гордости, не уступающей мольбам. Я богата, молода и хороша собой, мне недостает только любви; любовь может стать моей жизнью, моим единственным занятием, но я уже три месяца мечусь, сгорая от нетерпения и любопытства, и ничего не встречаю, кроме лихорадочно блестящих, жадных, настороженных взглядов. Ничей голос не взволновал меня, ничей взор не озарил для меня окружающий мир. Единственная моя отрада — музыка, она одна заменяет мне тебя. Бывает, ночью я часами сижу у окна, глядя в сад и призывая неведомую силу, чтобы она смилостивилась надо мной и в моей жизни что-то произошло. Не раз я садилась в карету, выходила на Елисейских полях, надеясь, что мужчина, которому суждено разбудить мою оцепенелую душу, услышит мой зов и пойдет за мной следом, не сводя с меня глаз; но в такие дни мне встречались только бродячие акробаты, торговцы пряниками, фокусники, спешащие по делам прохожие да занятые друг другом влюбленные: мне хотелось остановить их и спросить: «Скажите мне, вы, счастливцы, что такое любовь?» Но я таила эти безумные мысли, снова садилась в карету и давала зарок никогда не выходить замуж. Любовь несомненно есть чудо, но что же нужно сделать, чтобы оно свершилось! Я не всегда пребываю в полном согласии даже с самой собой, как же поладить с другим человеком? Один Бог может разрешить эту задачу. Я подумываю о возвращении в монастырь. Если я останусь в свете, я натворю такого, что все сочтут глупостями, ибо я не могу примириться с тем, что вижу. Все задевает чувствительные струны моей души, все оскорбляет мои нравственные правила и сокровенные убеждения. Ах! матушка моя счастливейшая из женщин, ее великий маленький Каналис обожает ее. Мой ангел, мне страсть как хочется узнать, что происходит между матушкой и этим молодым человеком. Гриффит говорит, что ей тоже ведомы подобные желания, ей тоже хотелось наброситься на счастливых женщин, осыпать их бранью, растерзать. Однако добродетель, по ее мнению, состоит в том, чтобы похоронить все эти бредни на дне души. Что же такое дно души? Склад всего, что в нас есть дурного. Мне так досадно, что у меня нет обожателя. Я барышня на выданье, но у меня есть братья, семья, щепетильные родственники. Неужели причина сдержанности мужчин в этом? В таком случае они большие трусы. Химена и Сид приводят меня в восхищение. Какая дивная пьеса «Сид» [47] ! Ну что ж, до свидания.