От графини де л'Эсторад к госпоже Мари Гастон
1835 г.
Что с тобою сталось, моя дорогая? После двухлетнего молчания Рене вправе начать беспокоиться о Луизе. Вот она — любовь! она уносит, она развеивает в прах даже такую дружбу, как наша. Сознайся, что, хоть я обожаю своих детей еще сильнее, чем ты своего Гастона, безмерная материнская любовь ничуть не затрагивает в моей душе других привязанностей и позволяет мне оставаться искренней и верной подругой. Мне не хватает твоих писем, твоего милого, прелестного лица. О Луиза, мне приходится строить догадки о том, как ты живешь — вот до чего дошло!
Что до нас, постараюсь вкратце описать тебе наши дела.
Перечитывая твое предпоследнее письмо [114] , я нашла в нем несколько язвительных слов о нашей политической карьере. Ты поднимала нас на смех за то, что мы сохранили место председателя финансовой инспекции, полученное, как и графский титул, от Карла X; но разве с сорока тысячами ливров годового дохода, из которых тридцать дает майорат, я могла бы прилично обеспечить Атенаис и бедного малютку Рене? Разве не лучше нам жить на жалованье Луи и благоразумно копить доходы с наших земель? За двадцать лет мы соберем около шестисот тысяч франков; часть из них пойдет на приданое Атенаис, остальное — Рене, которого я прочу во флот. Бедный малыш получит десять тысяч ливров ренты, кроме того, нам, быть может, удастся оставить ему капитал, который уравняет его долю с долей Атенаис. Когда Рене станет капитаном корабля, он сделает выгодную партию и займет в свете такое же положение, как и старший брат.
Эти благоразумные расчеты определили наше отношение к новому порядку. И, натурально, при новой династии Луи стал пэром Франции и офицером Почетного Легиона 2-й степени. Коль скоро л'Эсторад принял присягу, он уже ничего не может делать наполовину. Он оказал королю большие услуги в палате депутатов и теперь достиг положения, которое будет тихо-мирно занимать до конца дней своих. У него есть деловая хватка, оратор он хотя и не блестящий, но говорит складно: для политика этого довольно. Его ценят за проницательность, за умение разбираться в государственных делах и распоряжаться казной; все партии считают его человеком необходимым. Могу тебе сообщить, что недавно его хотели назначить послом, но я уговорила его отказаться. Воспитание Армана (ему минуло тринадцать) и Атенаис, которой пошел одиннадцатый год, удерживает меня в Париже, и я хочу остаться здесь до тех пор, пока Рене, который только начинает учиться грамоте, не окончит ученья.
Хранить верность старшей ветви королевского дома и вернуться в деревню вправе тот, кому не нужно воспитывать троих детей и устраивать их судьбу. Матери, мой ангел, не пристало быть Децием [115] , особенно в те времена, когда Деции редки. Через пятнадцать лет л'Эсторад уйдет в отставку и будет жить в Крампаде, получая хорошую пенсию, а Армана устроит в финансовую инспекцию. Что же касается Рене, то, послужив во флоте, он, вероятно, сделается дипломатом. В семь лет этот мальчик уже хитер, как старый кардинал.
Ах, Луиза! Я счастливая мать! Мои дети по-прежнему приносят мне одни только радости (Senza brama sicura ricchezza [116] ). Арман учится в коллеже Генриха IV. Я решилась отдать его в коллеж, но не могла решиться расстаться с ним, и поступила так, как поступал герцог Орлеанский [117] , когда еще не был Луи-Филиппом, — поступал, быть может, именно для того, чтобы стать им. Каждое утро Люкас, старый слуга, которого ты знаешь, провожает Армана в коллеж к первому уроку, а в половине пятого приводит его домой. У нас живет старый опытный учитель, он занимается с Арманом по вечерам, а утром будит его в тот же час, когда встают ученики, живущие в коллеже. В полдень во время перемены Люкас приносит Арману завтрак. Таким образом, я вижу его за обедом, вечером перед сном и утром перед уходом. Арман все такой же прелестный мальчик, добрый и сердечный, каким ты его знаешь и любишь. Репетитор им доволен. Наис и малыш неотлучно при мне, они галдят без умолку, но я такое же дитя, как они. Я не могу жить без моих нежных и ласковых деток. Возможность подойти, когда мне хочется, к кровати Армана и посмотреть, как он спит, возможность обнять и поцеловать этого ангела необходима для моего существования.
Но и домашнее воспитание имеет свои недостатки, и я их остро почувствовала. Общество не менее ревниво, чем Природа, следит за соблюдением своих законов, оно не терпит, чтобы кто-либо покушался на его устои. Поэтому детей, живущих дома, слишком рано манит свет, они видят его страсти, учатся его лицемерию. Неспособные понять причины поступков взрослых людей, они приписывают свету свои чувства и страсти вместо того, чтобы подчинять свои желания и стремления свету; их привлекает мишурный блеск, который сверкает ярче несокрушимой добродетели, ибо общество выставляет напоказ свою обманчивую наружность. Когда пятнадцатилетний мальчик держится с уверенностью мужчины, повидавшего жизнь, это чудовищно; в двадцать пять лет он уже старик, которого столь раннее развитие лишило способности заниматься серьезным делом, необходимым подлинному и незаурядному таланту. Свет — великий комедиант и, как актер, впитывает и отражает все, ничего не сохраняя. Поэтому, оставляя детей дома, мать должна твердо решиться ограждать их от света, иметь мужество воспротивиться их и своим желаниям и держать их взаперти. Корнелии [118] пришлось прятать свои сокровища. Так же поступлю и я, ибо дети — вся моя жизнь.
Мне тридцать лет, самая знойная пора миновала, самый трудный отрезок пути пройден. Через несколько лет я буду уже старой, и я черпаю огромные силы в сознании выполненного долга. Можно подумать, будто эти три маленьких существа читают мои мысли и угадывают мои заветные желания. Мы с ними никогда не расставались, и нас связуют таинственные узы. Они так стараются меня порадовать, будто знают, чем они мне обязаны.
Арман, который в первые три года своего ученья был вял, соображал медленно и тревожил меня, вдруг совершенно преобразился. Вероятно, он понял, какова цель школьных занятий, — дети не всегда видят ее, а ведь она состоит в том, чтобы научить их мыслить, приохотить к труду и приучить к послушанию, основе жизни в обществе. Дорогая моя, несколько дней тому я испытала упоительное чувство: Арман победил на конкурсе в Сорбонне. Твой крестник получил первую премию за перевод. В коллеже у него две первые премии — за стихи и за сочинение. Когда во время раздачи наград я услышала его имя, я побледнела; мне хотелось крикнуть: «Это мой сын!» Наис изо всех сил сжала мне руку, но я не почувствовала боли. Ах, Луиза, этот праздник души вознаграждает за отсутствие любви.