– Значит, у нас тут появился и третий персонаж… хм-.м-м.
– Смахивает на то, сэр. Разве не так? Кто-то кинул уголь в стену! – взорвался Хоскинс, который почему-то считал данный факт самым загадочным эпизодом во всей этой истории. – И к тому же сунул фальшивые усы на место кинжала! Ну-ну. Что нам сейчас делать?
Я убедился, что фургон уже выслан. Он доставит тело в морг, где оно и будет находиться до опознания, которое может пройти по нескольким направлениям. Я приказал содержать его одежду в полном порядке, так же как накладные бакенбарды и пенсне. Отдельной частью шла работа с отпечатками пальцев. Я прикинул, что она будет завершена не раньше утра; для полного отчета времени не так уж много, поскольку существовала веская вероятность, что Скотленд-Ярд заберет у меня это дело. Так что я дополнил свою коллекцию фальшивыми усами и снова вытащил из конверта плотно сложенный грязноватый листик из блокнота с напечатанным посланием, которое было обнаружено в кармане Грегори Маннеринга. Я перечел его:
«Дорогой Г.
Здесь должен быть труп – и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство – тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…»
Настало время заняться Маннерингом. В данный момент он испытывал такое нервное возбуждение, что оно полностью отвечала моим целям. С его помощью можно было найти ключ ко всему этому делу, в котором Маннеринг мог оказаться случайным преступником; тем не менее меня не покидали сомнения. Если бы кто-то спросил меня, в чем они заключались, в суде я бы не смог их внятно сформулировать. Итак, какие же выводы можно было сделать, имея на руках это письмо?
Текст был напечатан на листе обыкновенной бумаги из блокнота, с обычными черными линейками, на обыкновенной пишущей машинке, шрифт которой не имел никаких особенностей, заметных невооруженным взглядом, если не считать чуть размытый хвостик у запятых. Скорее всего, печатал человек, привычный работать на пишущей машинке, ибо текст был четкий и ровный, без ошибок, характерных для новичка. Более того, если судить по упоминанию о ханджаре с рукояткой слоновой кости, послание было написано человеком, знакомым с музеем, что сужало круг подозреваемых. Что же до испачканной стороны записки… я снова присмотрелся к ней, и мне показалось, что грязь – не что иное, как угольная пыль. Эта чертова штука, как и бакенбарды, присутствовала всюду и везде. Я стер часть пыли листком из своего блокнота и спрятал его, чтобы потом отдать на анализ. Но если даже выяснится, что это та же угольная пыль, которая оставила следы у входной двери музея и на стене над лавочкой в «Галерее Базаров», – что с того? Записка была найдена в кармане пальто Маннеринга…
И тут, джентльмены, наконец-то (как долго этого пришлось ждать) мою тупую голову осенила одна мысль, которая с самого начала была настолько очевидна, что ее нельзя было не увидеть даже из-за целой выставки бакенбардов. Заключалась она в следующем: записка предназначалась не Грегори Маннерингу.
Она писалась не для него. В силу каких-то пока непонятных причин она осталась неоконченной. Она была прервана на половине, и последняя часть строчки была забита. Если вы адресуете записку кому-то, то в силу каких-то причин можете забыть подписаться. Но вы не можете внезапно прерваться в середине текста на полуслове, после чего сунуть записку в конверт и отослать ее. Строго говоря, записку эту не собирались класть в конверт. Ее сложили вчетверо, основательно прогладили и даже сплюснули под…
Короче, автор этой записки поступил так же, как многие беспечные корреспонденты, когда под рукой нет корзинки для бумаги. То ли первые написанные им строчки ему не понравились, то ли он решил не писать дальше и прервался. Затем, чтобы избавиться от ненужной бумажки, он сложил ее и сунул во внутренний карман, где она и сплюснулась рядом с другими бумагами. Значит, Маннеринг никогда не получал этой записки. Но не сам ли он написал ее? Она была найдена при нем, но я не мог утверждать, что текст был напечатан им.
Начать с того, что бумажка была найдена в кармане пальто небрежно сложенной; ее собирались выбросить. За машинкой в пальто не сидят – стоит упомянуть, что на нем был вечерний костюм – и если даже в самом сомнительном случае вы засовываете записку в карман вечернего костюма, то затем не перекладываете ее к остальным бумагам, после чего вынимаете, мажете угольной пылью и небрежно суете в карман пальто, откуда она и выпадает. Начинало складываться впечатление, что Маннеринг не получал и не писал этой записки. Он как бы где-то подобрал ее и торопливо сунул в карман. Записка была датирована средой, и подобрать он ее мог в любой из последовавших двух дней – или, насколько я понимал, в любой из дней после десятка предыдущих сред, – и, несмотря на мое навязчивое желание повсюду видеть следы угольной пыли, он мог подобрать ее и в любом месте просторного Лондона или поблизости от этого музея.
Хотя все эти выводы были основаны на предположениях, фигура Маннеринга в роли зловещего преступника стала расплываться и таять, как воск на огне. Теперь я безосновательно разозлился на самого себя из-за того, что раньше не пришел к этим выводам относительно Маннеринга; мой энтузиазм подошел к концу. Дабы ничего не произошло до того, как он окончательно сойдет на нет, я направился в комнату куратора.
В ней были четыре человека, которые, сохраняя на лицах самое разное выражение, оглянулись на скрип двери. В одном углу сидел Пруэн, держа на костлявых коленях планшет для рисунков, и, недовольно бурча, раскладывал на нем пасьянс. За его спиной высился констебль Мартин, и было видно, что он готов ему подсказать положить черную девятку на красную десятку. Но у дальнего конца стола красного дерева, упираясь руками в подлокотники кресла, привстала Мириам Уэйд, глядя на дверь со смешанным выражением только что пролившихся слез и гнева, причиной которого был не только я…
Значит, из-за Маннеринга? Чувствовалось, что тут только что произошла ссора или эмоциональная вспышка, следы молчаливого взрыва которой остаются висеть в воздухе. Волна ее достигла меня, когда Маннеринг повернулся; он стоял совершенно прямо, спиной к ней и сложив руки; с мрачным байроническим выражением он рассматривал стенной сейф по другую сторону комнаты. Снова бросались в глаза его темные волосы и дуги бровей. На фоне мавританской резьбы по дереву, куда более экзотической, чем стены полицейского участка, он производил откровенно внушительное впечатление. Губы его медленно расползлись в мрачной усмешке.
– Вот и инспектор, – приветствовал он меня с дьявольской обходительностью. – А мы уже начали думать, что вы бросили нас и отправились домой.
Карта Пруэна застыла в воздухе.
– Слава богу, что вы вернулись, – каркнул он тонким голосом. – Толку от вас немного, но по крайней мере хоть какое-то человеческое создание. Может, вам удастся успокоить этого шейха. Он досаждает мисс Мириам…
– Пруэн! – вскрикнула она, и он сразу же осекся, словно от выстрела; осев в кресле, он что-то забормотал. Затем она повернулась раскрасневшимся обаятельным лицом к Маннерингу; на ресницах у нее все еще дрожали слезы, а глаза были полны смущения и раскаяния. Мало кому из мужчин могло так повезти.