Сэр Герберт, я никоим образом не хочу ввести вас в заблуждение и торжественно заверяю, что говорю чистую правду. Конечно, больше всего меня поразила его одежда. На нем была национальная высокая меховая шапка; длинное его одеяние было из синего шелка с вышивкой, которое – в сочетании с белой рубашкой – говорило о его богатстве или о высоком ранге. «Зирджамах», или брюки, были из белого хлопка, но самой заметной приметой его звания был пояс черной выделанной кожи, который вместо медной пряжки, полагающейся всем придворным, был украшен орнаментом из граненых рубинов. Поскольку лицо его было скрыто тенью, я обратил внимание на его оливковую кожу лишь по контрасту с белками глаз. И неподвижность фигуры, и ее окружение заставили меня на мгновение поверить, что я вижу перед собой восковую фигуру, поставленную, дабы придать правдоподобие этой декорации. Но откровенно признаюсь, что ошибся. Событие было самым обыденным, но в этой обстановке оно оказало до ужаса неприятное воздействие, а именно: этот человек поднял и опустил веки.
Пожалуй, меня можно считать человеком, склонным к размышлениям, а не к фантазиям. В том странном состоянии мышления, которое мною овладело, я стал искать объяснения неуместности такого зрелища в данном месте. Мне даже пришла в голову совершенно иррациональная мысль (я краснею, вспоминая ее): уж не провалился ли я в какую-то трещину во времени, оказавшись в одной из Ночей, а этот служитель в синей ливрее – не тайный ли слуга Шахразады, который поведет меня к другим приключениям, но это предположение противоречило не только моим религиозным принципам, но и глубокому чувству здравого смысла. Он же и подсказал мне самое убедительное объяснение. Совершенно естественно, что, поскольку у мистера Уэйда, без сомнения, был широкий круг друзей в Персии и в Ираке, он, скорее всего, договорился с кем-то из них и данный джентльмен был приглашен сюда для знакомства со мной. Не так ли? Но нет. Тем не менее я решил вежливо обратиться к нему. Для этой цели я избрал чистейший арабский, а не ублюдочный (я использую этот термин не в оскорбительном смысле) «новоперсидский», в котором арабский потерял свою первозданную чистоту.
Я поднял руку, приветствуя его.
– Маса эль-хайр, – почтительно сказал я, – эс-саляму алай-коом эс-салям. Иншаллатекоон фи гхаджит ас-саха.
На что он серьезно ответил:
– Ва алайкоом эс-салям. Ана б'кхайр эл-хамд ль-алла.
Голос у него был глубоким и низким, говорил он с несравненным достоинством, но чувствовалось, что он несказанно удивлен тем, что я обратился к нему на этом языке. Не без интереса отметил я и другой факт – в его арабском был скорее египетский акцент, чем персидский. Например, когда я продолжил «Эль-ка'ат…», но прошу прощения, сэр Герберт, вы хотели что-то сказать? – прервался доктор Иллингуорд. – Боюсь, что, охваченный приливом чувств, я несколько забылся. Вы что-то сказали?
Можно ручаться, что у человека, который так долго слушал болтовню этого парня Иллингуорда, всегда нашлось бы что сказать.
– Уф! – выдохнул я. – Прекрасное подражание муэдзину на мечети, но перестаньте призывать правоверных к молитве и растолкуйте на нормальном английском, что там происходило.
Верьте или нет, но он удивленно воззрился на меня:
– Прошу прощения. Да, конечно. Это всего лишь обычная форма приветствия, которую вежливый иностранец не может не принять. Пожелав ему доброго вечера, я сказал: «Да пребудет с тобой мир! Надеюсь, ты в добром здравии». На что он столь же вежливо ответил: «Да пребудет мир и с тобой. С благословения Аллаха я в добром здравии». Могу ли я продолжать? Благодарю вас.
Я был готов расспрашивать знатного перса и дальше, но он прервал меня, решительно и исключительно вежливо показав на дверь кураторской, куда я с самого начала и направлялся. Хотя меня не покидало чувство, что тут кроется какая-то глубокая тайна, я продолжил путь, отпустив из-за плеча несколько благодарственных реплик и завершив их на английском на тот случай, если он захочет обратиться ко мне и на этом языке, – и я был на середине зала, когда столкнулся с очередным из чудес, этой ночи. На этот раз им оказалась очаровательная юная женщина в темно-красном платье, с фасоном которого я не был знаком…
Я заметил, что вы невольно вздрогнули, сэр Герберт, при упоминании об этой женщине. Я хочу говорить без всяких обиняков, поскольку этот факт оказался исключительно важен. Прямо в центре зала высилась широкая лестница белого мрамора. По обе стороны от нее в задней стене зала были две двери, слева и справа. Направился я к левой двери, и, когда собирался ее открыть, из нее показалась юная леди в красной юбке, темноволосая юная леди, о которой я могу сказать лишь то, что она была полна очарования. Пока все, с кем мне довелось встретиться в музее, в той или иной мере выражали удивление, поэта молодая дама, казалось, была в таком рассеянном состоянии, что почти не обратила на меня внимания. Вместо этого она, повернувшись, стала подниматься по мраморной лестнице к галереям наверху и исчезла из вида. Должен заметить, что откуда-то сверху – точное место я не могу определить – доносились звуки, словно кто-то забивал гвозди в дерево. Но задумываться над этим у меня не было времени. Я стоял у подножия лестницы, и на некотором расстоянии справа от меня распахнулась дверь с надписью «Куратор». Наконец меня охватило невыразимое чувство облегчения – передо мной стоял хозяин музея.
Хотя я никогда не видел фотографий мистера Уэйда, те, кто знали его лично, обращали внимание на две особенности его облика: невысокий рост и длинные седые усы. Я был готов к встрече с человеком небольшого роста (что я и увидел) и с длинными усами (которые я тоже увидел), но для меня полной неожиданностью явились роскошные светлые бакенбарды, которые спускались ему на грудь, придавая мистеру Уэйду величественный и даже возвышенный облик. Седые волосы и такие же бакенбарды обрамляли лицо, на котором сказались следы времени, но очень живые темные глаза смерили меня взглядом с головы до ног. Откровенно говоря, и поза, и достоинство, с которым он предстал передо мной, напомнили мне короля Лира, каким его много лет назад изображал сэр Генри Ирвинг. [6] Я совершенно остолбенел, когда увидел, как сей достопочтенный джентльмен рассеянно извлек из кармана губную гармонику – да, сэр Герберт, именно ее, поднес инструмент к губам и задумчиво стал извлекать ряд звуков, которые принято называть «пройтись по гамме».
Я заметил, что при упоминании о губной гармонике, сэр Герберт, вы снова вздрогнули. Если не ошибаюсь, вы пробормотали «Джерри». Догадываюсь, о чем может идти речь, поскольку мне рассказывали, что у Скотленд-Ярда есть список всех известных преступников с перечнем их особенностей, имеющих отношение к преступлениям. И возможно, вы сразу же сможете ткнуть пальцем в человека, которого выдает слабость играть на губной гармонике, когда он замышляет грабеж или убийство, подобно тому как доктор Кьянти из «Кинжала судьбы» (йотом меня осенило) играл на тромбоне. Но к сожалению, в тот момент мне не пришло в голову, что я оказался прямо в логове отпетых преступников. Увы, сэр! Будучи проинформированным о некоторой эксцентричности мистера Уэйда, я предположил, что его пристрастие к губной гармонике – одна из тех маленьких слабостей, что присущи людям со строго научным складом ума. Так, например, мой друг доктор Мактэвиш из университета, ученый и во всех смыслах образцовый джентльмен, имеет порочную привычку ходить в кинематограф и оглушительно хохотать, когда кто-то получает в физиономию кремовый торт. Поэтому я не выказал особого удивления, даже когда владелец музея обратился ко мне с определенной резкостью.