– Так, значит… когда мадам Боннар на смертном одре пыталась с таким трудом сказать мне что-то, она хотела исповедаться в этом!
– Что она сказала?
– Так мало! «Mon pиre… йcoutez donc… Lйonie n'est-pas… je ne peux plus…» [41] И все. Она скончалась с этими словами на устах.
– Жаль! Но Сен-Вир поверит, будто она рассказала все и оставила и письменное признание. Знает ли он, что Боннары умерли? Мосье де Бопре, если он приедет сюда с той же целью, что и я, пусть у него останется впечатление, будто я увез с собой… документ. Но вряд ли он приедет. Думаю, он нарочно потерял след Боннаров. – Джастин встал и поклонился. – Примите извинения, отец мой, что я отнял у вас напрасно столько времени.
Кюре положил ладонь на его локоть.
– Как вы намерены поступить, сын мой?
– Если она та, кем я ее считаю, я намерен вернуть Леони ее семье. Как благодарны они будут! Если же нет… – Он помолчал. – Такой возможности я не взвешивал. Но не тревожьтесь, я позабочусь о ней. Пока ей надо научиться вновь быть девушкой. А там – поглядим.
Несколько секунд кюре смотрел ему прямо в глаза.
– Мой сын, я доверяю вам.
– Вы слишком добры, отче! Но на этот раз мне действительно можно доверять. Как-нибудь я привезу Леони повидать вас.
Кюре проводил его до двери, и они вместе вышли в прихожую.
– Она знает, мосье?
Джастин улыбнулся.
– Отче, дорогой мой, я слишком стар, чтобы доверять свои тайны женщине. Она ничего не знает.
– Бедная малютка! Какой она стала теперь?
Глаза Эйвона заблестели.
– Настоящий бесенок, отче, со всей сен-вировской вспыльчивостью, и очень дерзка, хотя сама этого не понимает. Насколько я могу судить, она многого навидалась, и порой я замечаю в ней очень забавный цинизм. А в остальном она то умудрена опытом, то простодушна. То ей сто лет, то, минуту спустя, она младенец. Как и все женщины.
Они уже подошли к калитке, и Эйвон кивнул мальчугану, державшему его лошадь.
Тревожные складки на лице де Бопре немного разгладились.
– Сын мой, вы описали малютку с чувством. Вы говорите так, словно понимаете ее.
– По разным причинам я хорошо знаю ее пол, отец мой.
– Пусть так. Но чувствовали вы когда-либо к женщине то, что испытываете к… этому бесенку?
– Она для меня больше мальчик, чем девушка. Признаюсь, я к ней очень привязался. Видите ли, так приятно иметь в своей власти ребенка ее возраста… и пола… который не думает о тебе плохо и не хочет сбежать. Я для нее герой.
– Надеюсь, вы им и останетесь. Будьте с ней добры, прошу вас.
Эйвон поклонился и поцеловал ему руку с несколько ироничной почтительностью.
– Когда я почувствую, что не в силах более сохранять героическую позу, я отошлю Леони – кстати, я беру над ней опеку – назад к вам.
– C'est entendu [42] , – кивнул де Бопре. – Пока я полагаюсь на вас. Вы позаботитесь о малютке и, быть может, вернете ее родным. Adieu, mon fils [43] .
Эйвон вскочил в седло, бросил мальчику луидор и вновь поклонился, согнувшись почти к самой холке лошади.
– Благодарю вас, отче. По-моему, мы хорошо друг друга понимаем – Сатана и священнослужитель.
– Быть может, вы не заслужили такого прозвища, сын мой, – сказал де Бопре с легкой улыбкой.
– Не согласен! Мои друзья меня хорошо знают. Adieu, mon риrе. – Он надел шляпу и поехал через площадь в сторону Сомюра.
Мальчуган, сжимая луидор, помчался к своей матери.
– Maman, maman! [44] Это был дьявол. Он сам так сказал!
Неделю спустя после отъезда Эйвона в Сомюр Хью Давенант сидел в библиотеке, пытаясь развлечь совсем приунывшего Леона шахматами.
– С вашего разрешения, мосье, я бы сыграл в карты, – вежливо сказал Леон в ответ на вопрос, чем бы ему хотелось заняться.
– В карты? – повторил Хью.
– Или в кости, мосье. Но только у меня нет денег.
– Мы будем играть в шахматы, – твердо сказал Хью и расставил на доске фигуры из слоновой кости.
– Слушаюсь, мосье. – Про себя Леон считал Давенанта немножко помешанным, но, если он пожелал сыграть в шахматы с пажом своего друга, противоречить ему не следовало.
– Как вы думаете, мосье, монсеньор скоро вернется? – незамедлительно спросил Леон. – Беру вашего слона, – добавил он, что и сделал, к большому удивлению Хью. – Маленькая ловушка! А теперь – шах! .
– Действительно! Я что-то невнимателен… Да, по-моему, монсеньор вернется очень скоро. Попрощайся с ладьей, дитя мое.
– Я этого и ждал. А теперь я двину пешку вперед. Вот так!
– Много шума из ничего, petit. Где ты научился играть? Шах!
Леон закрылся конем. Играть ему не хотелось.
– Не помню, мосье.
Хью пристально посмотрел на него.
– У тебя поразительно короткая память, дружок, как по-твоему?
Леон взглянул на него из-под ресниц.
– Да, мосье. Это… это очень грустно. И поберегите ферзя. Вы не следите за ходами.
– Разве? Твой конь пропал, Леон. Ты играешь очень неосмотрительно.
– Да. Потому что я азартен. Правда, мосье, что на следующей неделе вы нас покинете?
Хью скрыл улыбку при этом хозяйском «нас».
– Совершенно верно. Я отправляюсь в Лион.
Рука Леона нерешительно застыла над доской.
– Я там никогда не бывал, – заметил он.
– Да? Но у тебя еще достаточно времени для этого.
– Да я вовсе не хочу туда! – Леон хищно взял беззащитную пешку. – Я слышал, что в Лионе много всяких запахов, а люди там не очень хорошие.
– И ты туда не поедешь? Что же, пожалуй, ты прав. Что это? – Хью повернул голову и прислушался.
Снаружи донесся какой-то шум, а затем лакей распахнул дверь, и в библиотеку медленно вошел герцог. Столик, шахматная доска и фигуры полетели во все стороны. Леон стремительно вскочил со стула и бросился к ногам Эйвона, забыв про этикет и умение себя держать.
– Монсеньор! Монсеньор!
Над его головой Эйвон встретился глазами с Давенантом.
– Он сумасшедший. Прошу тебя, Леон, успокойся.