Впрочем, если брак во Франции останется гигантским контрактом, который негласно подписывают все мужчины, дабы сообщить больше остроты страстям, больше интереса и таинственности любви, больше пикантности женщинам, если величественное призвание женщины во Франции ограничится ролью украшения гостиной, куклы для демонстрации мод, вешалки для платьев, если она не сделается существом, чьи поступки влияют на политическое преуспеяние страны и ее славу, существом, чьи попечения ничуть не уступают в полезности деяниям мужчин... тогда, признаюсь, вся моя теория, все мои пространные рассуждения окажутся никуда не годны.
Однако довольно выжимать из гущи событий каплю философии, довольно тешить эпоху, чья главная страсть — история, обратим наши взоры на нравы современные. Напялим дурацкий колпак, вооружимся той гремушкой, которую Рабле некогда превратил в скипетр, и продолжим наше исследование, стараясь не изображать вещи смехотворные более серьезными, чем кажется, а вещи серьезные — более смехотворными, чем есть.
To be or not be...
Быть или не быть — вот в чем вопрос.
Шекспир. Гамлет
Очутившись в том положении, какое мы изобразили в первой части нашей книги, мужчина, по всей вероятности, возмутится при мысли, что жена его принадлежит другому, и — из самолюбия, эгоизма или корысти — вновь воспылает к ней страстью; в противном случае мы были бы вправе сказать, что он последний негодяй и наказан по заслугам.
Мужу, проходящему столь тягостное испытание, трудно не совершать ошибок: ведь большинство супругов так же плохо владеют искусством управлять женой, как и искусством ее выбирать. Меж тем политика, подобающая мужьям, сводится к искреннему приятию и последовательному соблюдению всего трех принципов. Первый заключается в том, чтобы никогда не верить ни единому слову женщины; второй — в том, чтобы всегда искать за буквой ее поступков их дух; третий — в том, чтобы твердо знать: болтливее всего женщина, когда молчит, а деятельнее всего — когда ничего не делает.
Мужчина, вооруженный этими тремя принципами, подобен всаднику, который оседлал норовистую лошадь и должен, если не хочет очутиться на земле, не сводить глаз с ее ушей.
Впрочем, главное — не знание принципов, а способ их применения: в руках невежд любой принцип — все равно что бритва в лапах обезьяны. Первая и самая насущная из ваших обязанностей, которою большинство мужей пренебрегает, — держаться с неизменной скрытностью. Заметив в поведении жены недвусмысленные минотаврические симптомы, мужья, как правило, тотчас выказывают ей оскорбительное недоверие. В их речах и манерах начинает сквозить раздражение, а страх, мерцающий в их душах, словно газовый рожок под стеклянным колпаком, освещает их лица так ярко, что все их поступки получают исчерпывающее объяснение.
Женщина разгадывает все подозрения, написанные на вашем челе, едва ли не прежде, чем вы сами успеете отдать себе в них отчет.
Ведь у нее есть перед вами огромное преимущество: с утра до вечера она обдумывает свое поведение и наблюдает за вашим. Она ни за что не простит вам этих незаслуженных оскорблений. Выдав себя, вы произнесете приговор своему браку: при первом же удобном случае, хоть назавтра, жена ваша не замедлит перейти в разряд женщин, грешащих непоследовательностью.
Итак, на данном этапе борьбы вы должны выказать вашей жене то же безграничное доверие, какое выказывали прежде. Но не вздумайте усыплять ее бдительность медоточивыми речами; она вам не поверит, ибо если у вас есть своя политика, то и у нее есть своя. Следовательно, ваш долг — сочетая хитрость с простодушием, исподволь внушить ей то драгоценное чувство покоя, которое позволит ей прясть ушами, сколько ей вздумается, а вам — не взнуздывать и не пришпоривать ее без нужды.
Кто, впрочем, дерзнет сравнить лошадь, невиннейшее из животных, с существом, которое причуды мысли и тонкость чувств делают порой более осмотрительным, чем сервит Фра Паоло [166] , ужаснейший из духовных наставников венецианского Совета Десяти, более скрытным, чем любой из королей, более ловким, чем Людовик XI, более глубоким, чем Макиавелли, более хитроумным, чем Гоббс, более лукавым, чем Вольтер, и более сговорчивым, чем невеста Мамолена [167] , и которое вдобавок ко всему не боится в целом мире никого, кроме вас?
Значит, к скрытности, благодаря которой движители вашего поведения должны сделаться столь же незаметны, что и движители Вселенной, вам следует добавить абсолютное самообладание. Хваленая невозмутимость господина де Талейрана станет зауряднейшим из ваших достоинств; отменная учтивость и изящество манер, достойные этого дипломата, будут пронизывать все ваши речи. Послушайтесь моего совета: если вы желаете в конце концов приручить вашу очаровательную Андалузку, ни в коем случае не прибегайте к хлысту.
LXI. Мужчина, который бьет любовницу — грубиян, но мужчина, который бьет жену, — самоубийца!
Но разве существуют на свете правительства без жандармерии, поступки без силы, власть без оружия?.. Это — вопрос, на который мы постараемся дать ответ в следующих Размышлениях. Пока же мы предложим вашему вниманию два предварительных замечания. Они раскроют вам смысл двух теорий, лежащих в основе всех наших рекомендаций касательно средств обороны. Впрочем, пора освежить сии сухие и бесплодные рассуждения живым примером: итак, перейдем от слов к делу.
Прекрасным январским утром 1822 года, идя по парижским бульварам из безмятежного уголка Парижа, именуемого кварталом Маре [168] , в обитель элегантности, именуемую Шоссе-д'Антен [169] , я не без философической радости впервые заметил те изумительные перемены в лицах и нарядах, которые сообщают каждой части бульвара от улицы Па-де-ла-Мюль до церкви Мадлен своеобычный облик, превращая ее в особый мир, а весь этот уголок Парижа — в обширную школу нравов. Не имея еще ни малейшего представления об истинном порядке вещей и не подозревая, что настанет день, когда я дерзну объявить себя законодателем в области супружеской жизни, я шел на обед к школьному другу, который уже успел — пожалуй, немного преждевременно — обременить себя женою и двумя детьми. Поскольку мой бывший учитель математики жил неподалеку от этого школьного товарища, я обещал почтенному эрудиту, что навещу его, прежде чем ублаготворю свое чрево дарами дружбы. Я без труда проник в святая святых — кабинет ученого мужа, где все было покрыто пылью, обличавшей род занятий рассеянного хозяина. Там меня ждал сюрприз. Глазам моим предстала хорошенькая незнакомка, сидевшая на ручке кресла, как наездница [170] на английском седле, и встретившая меня той условленной гримаской, какой хозяйке дома пристало встречать гостей, ей не известных; впрочем, облачко, затмившее ее чело, довольно ясно показало мне, как неуместен мой приход. Учитель мой, без сомнения, погруженный в расчеты, еще не успел поднять голову, поэтому я, словно рыба, шевелящая плавником, простер правую руку к даме и на цыпочках двинулся к выходу, успев, однако, подарить незнакомке таинственную улыбку, означавшую: «Нет, не я буду тот злодей, кто помешает вам подвигнуть его на измену Урании [171] ». Она с неописуемым очарованием кивнула мне в ответ. «Нет-нет, друг мой, не уходите! Это моя жена!» — вскричал геометр. Я снова поклонился!.. О Кулон [172] ! отчего ты не присутствовал при этой сцене и не мог рукоплескать единственному из твоих учеников, кто в ту минуту вполне постиг смысл слова анакреонтический применительно к поклону!.. Вероятно, действие моего поклона оказалось весьма впечатляющим, ибо госпожа профессорша, как говорят немцы, покраснела, порывисто поднялась и направилась к двери; взгляд ее, брошенный на меня, казалось, говорил: «Восхитительно!» Муж остановил ее, сказав: «Не уходи, детка. Это мой ученик». Молодая женщина склонила головку к супругу, как птичка, сидящая на ветке и тянущаяся за зернышком. «Так вот, — произнес ученый муж со вздохом, — ты просишь невозможного, и я докажу тебе это, как дважды два». — «Ах, сударь, прошу вас, оставьте», — возразила жена, бросив взгляд в мою сторону. (Когда речь шла об алгебре, мой учитель понимал все с полуслова, но взгляды были для него сущей китайщиной.) «Суди сама, детка, — продолжал он, — у нас десять тысяч франков ренты...» При этих словах я отступил к двери и, словно охваченный внезапной страстью к живописи, вперил взор в развешанные на стенах акварели в рамках. Скромность моя была вознаграждена красноречивейшей гримаской. Увы! она не знала, что я мог бы сыграть в «Фортунио» [173] роль Слухача, умеющего расслышать, как растут трюфели. «Согласно общим экономическим принципам, — рассуждал мой учитель, — на квартиру и жалованье слугам следует тратить не больше десятой доли дохода; меж тем наша квартира и наши слуги обходятся нам в сто луидоров [174] . На твои наряды я выдаю тебе тысячу двести франков. (Эту фразу он произнес особенно выразительно.) Четыре тысячи франков уходят у тебя на стол, не меньше двадцати пяти луидоров — на детей; себе я беру всего восемьсот франков. Прачка, дрова, свет — на все это я кладу еще тысячу франков; как видишь, на непредвиденные расходы остается всего-навсего шестьсот франков — а разве этого достаточно? Чтобы купить брильянтовый крестик, пришлось бы взять тысячу экю из капитала, с которого мы получаем ренту, но если мы вступим на этот путь, красавица моя, то, дабы поправить наши расстроенные дела, нам придется покинуть твой обожаемый Париж и переселиться в провинцию. Ведь дети растут и с каждым годом будут требовать все больших расходов! Ну, будь же умницей». — «Ничего другого мне не остается, — отвечала она, — но учтите, что во всем Париже вы будете единственным человеком, не сделавшим жене подарка к Рождеству!» И она выскользнула из комнаты, точно школьник, отбывавший наказание и наконец обретший свободу. Учитель мой с довольным видом проводил ее глазами. Когда дверь за его супругой закрылась, он потер руки, мы обсудили войну в Испании, и я направился на Провансальскую улицу, столь же мало помышляя о великом законе супружеской жизни, первая часть которого была мне только что явлена, сколь и о покорении Константинополя генералом Дибичем [175] . Я вошел в дом моего амфитриона как раз в тот миг, когда полчаса, предписанные законами вселенской гастрономии, истекли, и хозяева, не дождавшись меня, решили сесть за стол. Кажется, мы дошли до паштета из гусиной печенки, когда прелестная хозяйка дома небрежно бросила мужу: «Александр, было бы очень мило с твоей стороны подарить мне те алмазные серьги, которые мы видели у Фоссена». — «Вот и женитесь после этого!» — пошутил мой товарищ, доставая из бумажника три тысячефранковые ассигнации, при виде которых глаза его супруги радостно вспыхнули. «Я так же не в силах отказаться от удовольствия подарить их тебе, как ты — от удовольствия их принять. Сегодня годовщина нашего знакомства; быть может, брильянты тебе об этом напомнят?» — «Злюка!» — отвечала жена с обольстительной улыбкой. Вынув из-за корсажа букет фиалок, она с ребяческой досадой бросила его в лицо моему приятелю. Взамен Александр протянул ей деньги на серьги, сказав: «Видали мы и не такие цветочки!» Я никогда не забуду, как быстро, жадно и весело, словно кошка мышку, его женушка схватила три банковских билета, аккуратно сложила их и, покраснев от удовольствия, спрятала туда, где прежде помещался букетик фиалок. Поневоле я вспомнил моего учителя математики. В ту пору мне казалось, что он отличается от своего бывшего ученика лишь тем, чем человек экономный отличается от транжиры; я не подозревал тогда, что на самом деле тот из двоих, кто выглядел наиболее легкомысленным, действовал наиболее расчетливо. Завтрак наш завершился очень весело. Устроившись в маленькой и уютной гостиной близ камина, пламя которого позволяло с приятностью расслабиться, забыть о холоде и вообразить, будто за окнами уже наступила весна, я, как и подобает гостю, с похвалой отозвался о святилище, принадлежащем влюбленной паре. «Конечно, все это стоит недешево, — отвечал мой друг, — но ведь гнездышко должно быть достойно птички! Однако, черт подери, за обои, которые ты хвалишь, еще не уплачено!.. Вместо того чтобы спокойно переваривать обед, я по твоей милости вспомнил о негодяе-обойщике, которому задолжал две тысячи франков». Услышав речь мужа, хозяйка дома оглядела свой очаровательный будуар, и глаза ее, дотоле ярко блестевшие, затуманились. Александр взял меня за руку и отвел к окну. «Не найдется ли у тебя случайно тысячи экю [176] взаймы? — спросил он шепотом. — У меня всего десять, самое большее двенадцать тысяч ливров [177] годового дохода, а нынче...» — «Александр!.. — перебила мужа прелестная жена, подбежав к нам и протягивая ему три банковских билета. — Александр... я поняла, что было бы чистым безумием...» — «О чем ты? — отвечал он. — Оставь деньги себе». — «Нет, любимый, я не хочу тебя разорять! Ты так сильно любишь меня, что я не должна поверять тебе все мои желания; мне следовало бы помнить об этом...» — «Нет, нет. Деньги — твои, это решено! А я — ну что ж, начну играть и все отыграю!» — «Играть! — повторила она с ужасом. — Александр, забери эти деньги! Не спорьте, сударь, я так хочу». — «Нет-нет, — упорствовал мой друг, отталкивая нежную белую ручку жены, — ведь ты в четверг едешь на бал к госпоже де ..., разве ты забыла?» — «Я подумаю насчет твоей просьбы», — сказал я своему приятелю и удалился, поклонившись его жене, но втайне подозревая, что здесь мои анакреонтические поклоны большого впечатления не произведут. «Должно быть, он совсем потерял рассудок, если просит тысячу экю взаймы у студента-правоведа!» — думал я, спускаясь по лестнице. Пять дней спустя я оказался у госпожи де ..., чьи балы как раз начинали входить в моду. Танцевали кадриль; среди танцующих я заметил жену моего приятеля и жену математика. Супруга Александра была в восхитительном платье из белого муслина; цветы, маленький крестик на черной бархатной ленте, оттенявшей белизну ее кожи, и длинные золотые серьги — вот и все ее украшения. На шее же госпожи профессорши сверкал великолепный крест, усыпанный брильянтами. «Вот так штука!» — сказал я простаку, который еще не прочел ни одной страницы в великой книге света и не разгадал ни одного женского сердца, иначе говоря, — себе самому. Если у меня тотчас возникло желание пригласить обеих красавиц на танец, то исключительно оттого, что я отыскал тему, способную помочь мне одолеть природную застенчивость. «Итак, сударыня, вы получили свой крест?» — спросил я у госпожи профессорши. «Да ведь я его честно заслужила», — отвечала она с загадочной улыбкой. «Итак, вы без серег?» — спросил я у жены приятеля. «Да, я мысленно наслаждалась ими в течение целого обеда!.. Но в конце концов, как видите, мне все-таки удалось переубедить Александра...» — «Должно быть, он не слишком упорствовал?» Она взглянула на меня с победоносным видом.