— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал я. — Желая тайком лишить вашу жену одного из прав, дарованных ей хартией [248] , вы принимаете вид кроткий и степенный, прячете кинжал среди роз и, аккуратно вонзая его в сердце, спрашиваете самым дружеским тоном: «Ангел мой, тебе не больно?» А она, точь-в-точь как вежливый человек, которому только что отдавили ногу, отвечает: «Нет-нет, что ты, совсем наоборот!»
Собеседник мой не смог сдержать улыбки и сказал:
— Не находите ли вы, что в день Страшного суда моя жена премного удивится?
— Боюсь, как бы не оказалось, что вы удивитесь еще сильнее, — отвечал я.
Ревнивец нахмурился, но его лицо просветлело, лишь только я добавил:
— Я благодарен судьбе за то, что она доставила мне удовольствие познакомиться с вами, сударь. Сам я наверняка не сумел бы развить так обстоятельно многие близкие нам обоим идеи. Поэтому я прошу у вас позволения предать нашу беседу гласности. Там, где мы с вами видим высшие политические соображения, другие, быть может, усмотрят более или менее пикантные шутки, и я прослыву ловкачом в глазах сторонников обеих партий...
Я осыпал виконта, первого образцового супруга, какого мне довелось повстречать, благодарностями, и он еще раз провел меня по своему безукоризненно устроенному дому.
Я уже хотел проститься, когда виконт отворил дверь маленького будуара и пригласил меня заглянуть туда; вид его, казалось, говорил:
— Возможно ли утаить здесь хоть что-нибудь от моего взора?
Я отвечал на этот немой вопрос кивком головы, каким гости отметают сомнения хозяев в качестве поданных на стол блюд.
— Вся моя система, — прошептал мне виконт, — выросла из короткой фразы, которую произнес Наполеон на заседании Государственного совета, где присутствовал мой отец. Обсуждался вопрос о разводе. «В супружеских изменах виноваты удобные диваны», — воскликнул в тот день Наполеон. Я учел эту мысль и постарался превратить сообщников в шпионов, — прибавил виконт, указывая на диван, покрытый казимиром [249] чайного цвета; подушки на нем были слегка примяты. — Видите, — продолжал мой собеседник, — я с первого взгляда могу определить, что у жены разболелась голова и она прилегла отдохнуть...
Мы подошли к роковому дивану поближе и увидели на нем что-то
Едва заметное, из лабиринта фей,
Из тайного святилища Киприды, —
То, чем был так пленен властитель прошлых дней,
Как говорят, видавший виды, —
Что в рыцарство возвел предмет забавный сей
И Орден учредил, чьи правила так строги,
Что быть в его рядах достойны только боги [250] ,
причем штучек этих на диване виднелось целых четыре и прихотливый их узор недвусмысленно складывался в слово ОСЕЛ.
— В моем доме ни у кого нет темных волос! — вскричал муж, бледнея.
Чтобы не расхохотаться ему в лицо, я немедленно ретировался.
— Это человек конченый!.. — сказал я самому себе. — Все преграды, которые он воздвигнул перед своей женой, лишь обострили вкушаемые ею наслаждения.
Вывод этот меня опечалил. Случай с виконтом де В*** опроверг три важнейших моих Размышления и поколебал самые основания моей книги, притязавшей на кафолическую непогрешимость. Я с радостью заплатил бы за супружескую верность виконтессы де В*** сумму, которую многие мужчины охотно отдали бы за то, чтобы купить ее неверность. Но мне не суждено было лишиться этих денег.
Три дня спустя я встретил докладчика Государственного совета в фойе Итальянской оперы. Завидев меня, он поспешил ко мне навстречу. Движимый некоей целомудренной робостью, я попытался уклониться от разговора, но он, взяв меня под руку, сказал вполголоса:
— Ах! я провел три дня в ужасных мучениях!.. К счастью, теперь у меня есть все основания полагать, что жена моя невинна, как только что окрещенный младенец...
— Вероятно, вы не напрасно уверяли меня, что госпожа виконтесса чрезвычайно умна... — отвечал я ему с безжалостным простодушием.
— О, нынче вечером я охотно прощу вам эту шутку; ведь не далее как сегодня утром я получил неопровержимые доказательства верности моей жены. Я поднялся спозаранку, чтобы закончить срочную работу... Рассеянно взглянув в сад, я внезапно увидел лакея одного генерала, живущего по соседству; лакей перелезал через забор, а горничная моей жены придерживала за ошейник собаку, давая любезнику возможность удалиться. Я схватил лорнет, взглянул на мерзавца: волосы черные как смоль! Ах! Никогда еще вид живого существа не доставлял мне такой радости!.. Впрочем, можете не сомневаться, к вечеру забор был переделан. Так что, сударь, — продолжал он, — если женитесь, посадите собаку на цепь, а верхушку забора усыпьте бутылочными осколками...
— Заметила ли госпожа виконтесса вашу тревогу?.. — осведомился я.
— За кого вы меня принимаете? — отвечал он, пожав плечами. — Никогда в жизни я не был так весел.
— Вы неведомый миру гений! — воскликнул я. — И вы не...
Он не дал мне договорить, ибо заметил, что один из его друзей того и гляди подойдет поздороваться с виконтессой.
Можно ли что-нибудь добавить к нашему разговору с виконтом, не рискуя наскучить читателю нудными перепевами одних и тех же мыслей? Человек умный поймет нас с полуслова. Впрочем, главный итог безрадостен: помните, мужья, что счастье ваше висит на волоске.
Время близилось к семи вечера. Великие мужи сидели в академических креслах, расставленных полукругом перед широким камином, и созерцали печально горевший каменный уголь — вечный символ предмета их возвышенных споров. Взглянув на серьезные, но притом исполненные страсти лица всех членов этого собрания, нетрудно было догадаться, что их заботят жизнь, благосостояние и счастье им подобных. Ничто не обязывало их браться за решение столь важных вопросов — ничто, кроме голоса их собственной совести, однако в отличие от загадочных древних судей они воплощали интересы сословия куда более многочисленного, нежели короли или даже народы, они говорили от имени страстей и отстаивали счастье потомков, чья череда бесконечна.
Внук прославленного Буля [251] сидел перед круглым столом, на котором покоилось мастерски исполненное вещественное доказательство; я, жалкий секретарь, вооружился пером, готовый вести протокол заседания.