— Но… как же это… з-зачем?
— Как это зачем, боже мой, вы еще спрашиваете! Введенские — род известный, дворянский… У них в Москве, в Камергерском, свой дом был, выезд, имение под Орлом!.. Он все маме рассказал, хотел, чтобы его под своей фамилией похоронили… Такая наивность, боже!.. Сожгли как всех, без всяких фамилий, собственный сын и сжег, в подвале эвакогоспиталя…
— Подождите… — Вера поднялась, ощущая дурноту… села опять… Стала, как слепая, шарить по столу, собирая в сумку сигареты, кошелек… — Подождите, я не…
— Понимаете, они после революции в Крым бежали, как многие… — торопливо, стоя полубоком, как бы на прощание договаривая несущественное, продолжала Лидия Вениаминовна, — а оттуда уже не смогли, не получилось: он тифом заболел, заразился от своего шофера… Дядя Семен выжил, а шофер умер… Щеглов… Ну, он его документы взял и уже в Петрограде сумел как-то сестре Наташе поменять фамилию, тоже на Щеглову… И вот, всю жизнь… на заводе, на заводе… И чтобы никто не знал, что иностранные языки… и чтобы никакие не пейзажи… А ведь он в юности с известными художниками дружил, о нем высоко отзывался…
Лидия Вениаминовна еще что-то говорила… Вера сидела, опершись локтями о столик, кивала, оглушенная…
И потом, когда старуха ушла, все сидела, курила, крутила в пальцах пустую рюмку из-под коньяка…
Вдруг зазвучала музыка…
Вера подняла голову и увидела, что сидит так уже давно, что за стеклянными дверьми бара синеют сумерки… Отсюда видны были растущие через дорогу три, совершенно разных по цвету листвы, дерева — желтое, красноватое и пунцовое.
На маленькой эстраде певица, полная негритянка в блестящем наряде, открывающем ее пышные плечи, разминалась: подтанцовывала, поводила руками, как бы подгоняя музыкальное вступление, которое любовно выдувал трубач, смешной тощий черный паренек, и пробрасывал по клавиатуре пианист — тоже смешной, пожилой крахмальнобородый альбинос в розовой рубахе…
Буквально с первых тактов Вера узнала мелодию. Это была та песня, из ее детства! Та музыка, что неслась из-за ограды по звездному мосту теплой азиатской ночи прямо в окно больницы, где девочка-подросток, вскарабкавшись на подоконник и прижав лицо к решетке, слушала ее со счастливым волнением: веселый, притоптывающий, вихляющий задом бродяга шел себе по улице, останавливаясь и отчебучивая задорный степ.
Когда-то в юности она пыталась напеть эту мелодию Лене, который в Ташкенте мог достать любую пластинку из-под земли и пытался понять — что она хочет, — насвистывая то один, то другой мотив и спрашивая: «Вот этот? нет? может, этот?» Но у нее был плохой музыкальный слух, и все объяснения ни к чему не приводили…
Да, это была та самая музыка, только сейчас Вера понимала — про что она…
Хватай свой плащ, свою кепку,
Оставь свои печали у порога…
Жизнь может быть так сладка
На солнечной стороне улицы!
Эта негритянка хорошо, замечательно хорошо пела: тело ее было в таком ладу с музыкой, жило в ней, двигалось: повороты головы, кивки, движения плеч, бедер и рук создавали свой ритмичный узор, перекликавшийся с музыкой множеством невидимых, но ощутимых связей.
И тощий черный трубач наяривал так искренне, так упоенно! И пианист, старик-альбинос в розовой атласной рубахе, в каких ходили по Ташкенту узбекские юноши из кишлаков, — улыбаясь розовыми атласными глазами, мягко касался клавиатуры и замирал, и снова припадал к ней!
И за веселым беспечным бродягой шли они, — Вера с дядей Мишей-бедоносцем, — просто шли по летнему зною ташкентской улочки, едва поспевая за Стасиком, куда-то устремленным на своих сильных красивых ногах; они шли и щурились от солнца, а за ними, приплясывая и напевая, стекались с тротуаров и из переулков все люди ее детства, юности, ее картин…
Вера отодвинула пустую рюмку и подозвала официанта…
Небольшой зал блюз-бара был почти полон посетителями, за стойкой сидели на всех стульях…
Она поднялась, взяла плащ и пошла к выходу. В дверях обернулась.
Там, на сцене, закончился музыкальный проигрыш, и вновь вступила озорная полная певица, столь непохожая на степенных певиц ее детства в фойе ташкентских кинотеатров:
И даже если б я не заработал ни цента,
Я был бы все-таки богат, как Рокфеллер,
Ведь столько золотого песка у моих ног,
На солнечной стороне улицы!
…На мостовой крутились на ветру золотые и пунцовые листья здешнего «индейского лета» — прекрасной осени, немного декоративной, но чем-то все же похожей на осень в ее родном городе… Повсюду — в палисадниках, на балконах, на ступенях домов, за окнами и в витринах уже выставляли соломенных дерюжных кукол, гномов и разных других устрашающих персонажей к празднику Хэллоуин… А скоро, ко Дню благодарения, весь город покроется яркими мазками резных оранжевых тыкв.
Все это было так далеко от покинутой ею жизни… И только музыка знаменитого блюза, когда-то в детстве лизнувшая ее сердце, как верный пес, догоняла ее по тротуару:
Ох, я был бы богат, как Рокфеллер, ведь у ног моих горы золотого песка! — На солнечной… на солнечной… а-а-ах! — на солнечной стороне улицы!..
Она шла по коридору онкологического отделения бывшей шестнадцатой горбольницы, ныне же вполне современного, следовательно, вполне дорогостоящего Республиканского Центра экстренной медицины, отсчитывая номера палат… Эта!.. Нет, следующая…
Уже поговорив с врачом, Вера приблизительно представляла, в каком виде застанет сейчас мать. Главное, та в сознании. Доктор Арутюнян так и сказал — сознание сохранное…
Всю дорогу в самолете до Москвы и от Москвы до Ташкента она раздумывала о встрече на выставке, о знаке, который подала ей судьба. И о том разговоре ночью, после очаровательного — и мучительного для нее — вечера с друзьями, милой болтовни, музыки (Наташа играла из новой программы несколько «Прелюдов» Шопена и это было прекрасно — можно было закрыть глаза и молчать, перебирая слова недавней встречи), — когда, дождавшись, чтобы гости угомонились в своей комнате, Леня вошел в спальню, плотно и бесшумно прикрыл дверь и, бросившись рядом на кровать, развернул ее к себе:
— Ну?! Что стряслось? Знал, что не спит.
Она сказала:
— Мне нужно съездить в Ташкент.
— Ни за что!
— Леня…
— Я не знаю такого города!
— Послушай… ну… послушай же… — качнула головой, высвобождая лицо из его ладоней… — Мне необходимо повидаться с матерью…
— По-ви-даться?! — Он расхохотался… — Воображаю это милое свидание!