На следующее утро Петигрю пришел в суд рано, как раз вовремя, чтобы увидеть столь хорошо знакомую ему церемонию открытия судебного заседания. Чувствуя себя чуть ли не обнаженным, находясь в зале без привычной мантии, без которой он в свое время там никогда не появлялся, он преднамеренно решил сесть на одну из довольно неудобных скамей для публики в задних рядах, а не впереди, по соседству со своими коллегами. Пока зачитывалось официальное представление, его мысли были сконцентрированы не столько на проходящем спектакле или даже на деле, которое так неожиданно привело его в Истбери, сколько на том, что ему пришлось испытать вчера вечером перед сном. И чем больше он размышлял об этом — а переключить свое внимание на что-либо иное, как он ни старался, ему не удавалось, — тем больше его охватывало непонятное чувство раздражения. Будучи человеком, всегда стремившимся быть до конца честным с самим собой, Петигрю заставил себя как можно глубже, как можно детальнее проанализировать свои чувства и довольно быстро пришел к заключению: все дело в том, что оскорбительная фраза, которая при иных обстоятельствах вызвала бы у него не более чем ироническую усмешку, исходила от Малетта, человека, чьи рассудительность и острота ума всегда вызывали у него только самое искреннее уважение. В таком случае не могло ли причиной его обиды и раздражения, подумал Петигрю, лихорадочно перебирая в мозгу самые различные, даже не очень приятные варианты и невидящим взором глядя на то, как прокурор Флэк тщательно поправляет широкую треугольную шляпу на своем густом парике, — не могло ли этой причиной стать то, что в той самой фразе на самом деле была доля правды? Потому что если это так…
Да нет же, черт побери, нет! Просто инспектор действовал на редкость глупо, а он, Петигрю, был дураком, вообразив, что если когда-то давным-давно Маллету случайно повезло в одном весьма запутанном деле, то он так и остался тем же обычным, прямолинейным и неумелым полицейским. Теперь, вспомнив о том, что вчера вечером стоило ему целого часа мучительной бессонницы, Петигрю с удовольствием почувствовал, как былое восхищение инспектором улетучилось. Рассудительность и острота ума! Ну надо же! Да ведь он не сумел даже правильно собрать очевидные факты! Плохо, очень плохо! Для человека его положения аккуратность в деталях — основа любого успешного расследования. Одного, всего только одного беглого взгляда на его записи было бы вполне достаточно, чтобы обвинить инспектора в преступной небрежности. И это допустил один из ведущих офицеров Скотленд-Ярда! Петигрю даже захотелось написать обо всем этом в газету «Тайме».
Был и еще один резон, позволяющий Петигрю с чистой совестью перенести чувство сильной досады с себя на бестактного полицейского инспектора. Он, как ему помнится, был глубоко потрясен и расстроен убийством мисс Дэнвил и, хотя с самого начала предполагал, что расследование будет достаточно трудным, тем не менее воспринимал тот факт, что рано или поздно убийство будет раскрыто, как нечто само собой разумеющееся. Теперь он был в этом совсем не уверен. Его былой вере в профессиональные способности Маллета был нанесен поистине сокрушительный удар! Ну разве можно ожидать, что офицер, допускающий такие вопиющие — Петигрю даже поймал себя на том, что беззвучно артикулирует это определение, — такие вопиющие промахи, вообще способен довести это дело до успешного конца?
Но тут его размышления прервал легкий шум в зале — все встали, поскольку судья, закончив официальное представление, покинул свое место. Когда Петигрю вместе со всеми снова сел, он впервые обратил внимание, что человек, вот уже некоторое время стоявший совсем рядом с ним, не кто иной, как Маллет собственной персоной.
И хотя с профессиональной точки зрения способность инспектора бесшумно материализоваться, когда этого меньше всего ожидали, конечно, была полезна, так как чаще всего вызывала у подозреваемых некоторую тревогу, в тот момент лично Петигрю она показалась вершиной оскорбления, поэтому в ответ на доброжелательное «доброе утро» он лишь холодно кивнул.
— Надеюсь, вы хорошо спали, сэр? — как ни в чем не бывало продолжал Маллет, будто специально вознамерившись проявлять крайнюю бестактность.
— Нет, не очень, — сухо и коротко ответил Петигрю.
— Жаль, сэр, — озабоченно нахмурившись, заметил Маллет. — Впрочем, не могу похвастаться, что и мне удалось всласть поспать.
— Да? — безразличным тоном спросил Петигрю, поскольку в данный момент чья-то еще бессонница его не занимала.
— Да. И совсем не из-за дела «Бленкинсоп». Просто мне пришлось еще раз внимательно просмотреть огромное количество материалов по расследованию убийства мисс Дэнвил.
Петигрю ничего не ответил. Маллет мог рыться в своих бумагах хоть до посинения, лично ему не было до этого никакого дела: он только хотел, чтобы ему не мешали спокойно размышлять…
— Знаете, инспектор Джеллаби, безусловно, проделал очень большую работу, — продолжал Маллет. — Колоссальную работу. Полагаю, сэр, вчера вечером среди моих бумаг вы заметили на редкость полезную папку, которую он подготовил по всем, кто так или иначе имеет отношение к делу Дэнвил.
— Прошу тишины! — неожиданно проревел голос судейского пристава.
Петигрю, лихорадочно продолжая перебирать в уме услышанное, встал вместе со всеми, так как в зал вернулись судья и прокурор Флэк, сели на свои места, прозвучал стук молотка, и заседание пошло своим ходом. У него появилось смутное ощущение того, что он сам себя поставил в дурацкое положение… если только самого себя…
— Значит, это сделали не вы, а Джеллаби? — проговорил он, когда они снова опустились на свои неудобные скамьи. — В таком случае могу сказать одно: из того немногого, что мне удалось увидеть, большинство фактов ненадежно и не вызывает ни малейшего доверия.
Маллет, болезненно сморщившись, бросил на него вопрошающий взгляд, но слова замерли у него на губах, поскольку судья уже начал вызывать первых обвиняемых.
На скамье подсудимых появились трое худосочных молодых людей и дружно признали себя виновными в совершении кражи со взломом. Когда с ними было покончено, Маллет снова повернулся к Петигрю.
— Не могу с вами согласиться, сэр, — начал он. — Мистер Джеллаби, возможно, недостаточно тонок, несколько прямолинеен, а иногда даже не совсем деликатен, но, когда дело касается фактов, он, смею заверить вас, очень и очень основателен.
— А я, сэр, в свою очередь, могу заверить вас в том, что это далеко не так, — не без резкости возразил Петигрю, сознательно игнорируя явный подтекст высказывания о возможной прямолинейности Джеллаби. — Позвольте привести вам один, всего один пример. Случайно взглянув на страницу, касающуюся Филипса, я обратил внимание на сделанную им запись о дате смерти миссис Филипс в 1934 году. Это, конечно мелочь, однако…
— Прошу соблюдать тишину, — громко прозвучал строгий голос судьи, и Петигрю вдруг осознал, что он, самый педантичный адвокат на свете, только что прервал чтение обвинения по делу о двоеженстве.
— Но она и вправду умерла в 1934 году, — прошептал инспектор минут десять спустя, когда с двоеженцем было тоже покончено. — Об этой дате Джеллаби сообщил я сам.