Генерал. То есть вы храбры, когда неприятель сдается без боя?
Годар. Да нет же, генерал. Вот вы шутите, а я уже смущаюсь.
Генерал. Смелей! Смелей!
Годар. Я ничего не смыслю в женском притворстве. Я не понимаю, ни когда их «нет» означает «да», ни когда их «да» означает «нет», а уж раз я люблю, я хочу, чтобы и меня любили.
Генерал (в сторону). Как же, будут тебя любить при таких-то качествах!
Годар. Многие мужчины, подобно мне, совершенно не выносят всех этих дамских военных хитростей, всяких ужимок и кривляний.
Генерал. Но ведь самое упоительное — это сопротивление. Тут по крайней мере изведаешь счастье победы.
Годар. Нет уж, благодарю покорно. Когда мне хочется есть, я с котлетой не кокетничаю! Я во всем люблю определенность, и хотя я и нормандец, а тонкости не по мне. Часто в свете видишь, как какой-нибудь молодец увивается вокруг дамы и твердит: «Ах, сударыня, какое на вас красивое платье! Ах, у вас бездна вкуса! Ах, только вы умеете так изящно одеваться!» И дальше — больше, лишь бы добиться своего. Удивительные люди, честное слово! Как это пустою болтовней чего-то добиваются — не понимаю. А я топчусь на месте целую вечность, прежде чем решусь признаться хорошенькой женщине в своих чувствах.
Генерал. Эх, не таковы были мужчины во времена Империи!
Годар. Вот оттого-то я и решил стать храбрым! Напустишь на себя храбрость, да еще знаешь, что у тебя в кармане сорок тысяч ренты, вот тебе повсюду успех и обеспечен, вот и действуешь смелее прочих. Поэтому-то вы и подумали, что я такой самонадеянный. Если владеешь хорошими незаложенными лугами в Ожской долине, если имеешь прелестный замок с полной обстановкой, жене моей, значит, остается только захватить с собою приданое, все же остальное — пожалуйста, к ее услугам, даже кашемировые шали и кружева моей покойной матушки... если обладаешь всем этим, генерал, то ты волен быть, кем хочешь. Вот почему я — господин де Римонвиль.
Генерал. Нет, вы — Годар.
Годар. Годар де Римонвиль
Генерал. Просто Годар.
Годар. Генерал, это всеми допускается.
Генерал. А я не допускаю, чтобы человек, пусть даже мой зять, отрекался от своего отца; ваш же отец — весьма, впрочем, почтенный человек — сам гонял гурты из Кана в Пуасси и по всей округе был известен как Годар, дядюшка Годар.
Годар. Батюшка был человек недюжинный.
Генерал. Да, в своем роде. Но я вас понимаю... Так как его скот наградил вас сорокатысячной рентой, вы рассчитываете теперь на других скотов, которые наградят вас фамилией де Римонвиль.
Годар. Позвольте, генерал, а ну-ка спросите мадемуазель Полину: она-то ведь человек современный. Мы живем в тысяча восемьсот двадцать девятом году, в царствование Карла Десятого. Она предпочтет, выходя после бала, услышать возглас: «Карету госпожи де Римонвиль!», чем: «Карету госпожи Годар!»
Генерал. Ну что ж, если такие глупости по нраву моей дочери — пожалуйста; ведь смеяться-то будут над вами, — поэтому мне решительно все равно, дорогой мой Годар.
Годар. Де Римонвиль.
Генерал. Годар! Послушайте, вы человек порядочный, вы молоды, богаты, вы говорите, что не будете волочиться за другими женщинами, что моя дочь будет царить в вашем доме... Ну так добейтесь ее согласия, и тем самым вы добьетесь моего. Но имейте в виду, что Полина выйдет замуж только за человека, которого она полюбит, и независимо от того, богат он или беден. Впрочем, есть одно исключение, но оно вас не касается. Я предпочту проводить дочь на кладбище, чем в мэрию, в случае если ее избранник окажется сыном, внуком, братом, племянником, родственником или свойственником одного из четырех-пяти негодяев, которые предали имп... Ибо мой кумир...
Годар. Император! Это всем известно.
Генерал. Прежде всего — бог, затем Франция или император... Для меня это одно и то же. И, наконец, жена моя и дети. Всякий, кто осмелится коснуться моих кумиров, — мне враг! Я убью его, как зайца, без малейших угрызений. Вот мои взгляды на религию, родину, семью. Катехизис мой краток, но хорош. Известно ли вам, почему в тысяча восемьсот шестнадцатом году, после проклятого роспуска Луарской армии [2] , я со своею бедною сироткою удалился сюда? Почему я, гвардейский полковник, раненный при Ватерлоо, здесь, в окрестностях Лувье, открыл суконную фабрику?
Годар. Чтобы не служить тем.
Генерал. Чтобы не умереть на эшафоте как убийца!
Годар. О боже!
Генерал. Повстречайся я с одним из этих предателей, я сумел бы рассчитаться с ним по заслугам. Даже теперь, пятнадцать лет спустя, вся кровь закипает в моих жилах, когда мне случается прочесть их имена в газете или услышать их от кого-нибудь. Словом, если бы я очутился с таким молодчиком лицом к лицу, никакая сила не могла бы удержать меня, — я вцепился бы ему в горло, разорвал бы на клочья, задушил бы его...
Годар. И поступили бы вполне правильно! (В сторону.) Буду ему поддакивать.
Генерал. Да, сударь, задушил бы! А если зять мой станет мучить мое дорогое дитя, его ждет та же участь.
Годар. Ого!
Генерал. Я отнюдь не хочу, чтобы она командовала мужем. Мужчина должен быть властелином в своем доме, вот как я — у себя.
Годар (в сторону). Бедняга! Ну и властелин!
Генерал. Что?
Годар. Я говорю, граф, что ваша угроза меня ничуть не страшит. Если любишь только одну женщину, то любишь ее крепко.
Генерал. Прекрасно, дорогой мой Годар. А что до приданого...
Годар. О!..
Генерал. Что до приданого моей дочери, оно состоит...
Годар. Оно состоит?..
Генерал. Из материнского капитала и из наследства, оставленного ей дядей Бонкером... Оно неприкосновенно; я отказываюсь от своих прав на него. Это составляет триста пятьдесят тысяч франков и проценты за год, ибо Полине уже исполнилось двадцать два года.
Годар. Триста шестьдесят семь тысяч пятьсот франков?
Генерал. Нет.
Годар. Как нет?
Генерал. Больше!
Годар. Больше?
Генерал. Четыреста тысяч.
У Годара вырывается удивленный жест.
Разницу я пополняю... Но зато после моей смерти не ждите ничего... Понятно?
Годар. Нет, не понятно.