– Простите, Роза Ефимовна, – проговорила она сумрачно. А представительный дяденька уже вошел в кондитерскую и, оживленно жестикулируя, двигался прямо к ним.
– Ну, с трудом, с трудом узнал! – говорил он, отодвигая стул, шумно, прочно и надолго усаживаясь, обхлопывая карманы, словно бы отыскивая бумажник с намерением оплатить дамам их скромное застолье. – Просто не узнать тебя, старуха! Поблекла, постарела. Что с тобой? Болеешь? Почему не позвонила? Я мигом тебя вылечу.
– Не куплю, – сказала Зяма твердо. – Выгляжу, как всегда, превосходно. А твои камешки и твой песочек пусть в групповую употребляют энтузиасты.
– Шутница, – сказал он, улыбаясь Розе Ефимовне.
Когда-то в Новочеркасске Миша был актером ТЮЗа. Интересно, на что надеются, уезжая из России, все эти актеры, подумала Зяма, для профессиональной жизни которых нужны по меньшей мере зрители…
Здесь Мишу бросила жена и, забрав сына, вернулась к родителям в Новочеркасск. Мише возвращаться было некуда. Он занялся распространением «Группенкайфа». На желтой майке, обтягивающей его по-дамски округлую грудь, привинчены были два значка; на одном по-русски написано: «Спроси меня, и я тебе отвечу», на другом – красным шрифтом по-древнееврейски: «Это – то, что тебе сейчас необходимо!» Достижение могучего штата психологов международной фирмы «Группенкайф». Предполагалось, что при виде этих завлекалочек доверчивой мышке немедленно захочется спросить у кошки – что именно ей, глупой неопытной мышке, необходимо в ее неинтересной жизни. И тогда ей ответят на любом языке – можно по-русски, но обслуживаем и на иврите. На каком языке мышке удобнее – чтоб ее съели?..
– А у нас как раз неповторимые скидки, – говорил между тем Миша хорошо поставленным актерским голосом, – для тех, кто приводит покупателя – пять процентов со стоимости комплекта. Рекомендую. Программа называется «Друг возрождает друга».
Он напирал на Розу Ефимовну, понимая, что Зяма потеряна безвозвратно.
– А у тебя, старик, нет программы «Брат убивает брата»? – спросила Зяма. – Эта заслуживает большего доверия. Как испытанная временем.
– Шутница, – сказал Миша Розе Ефимовне, кивая на Зяму.
– Благодарю вас, – сказала старуха застенчиво, – я принимаю препарат «Группенкайф» с тремя подругами.
– Ах вот как, – Миша сразу потерял интерес к этой мышке, уже попавшей в лапы другого, облезлого и голодного израильского кота. – Ну и прелестно, ну и славно… – Его лицо поскучнело и стало еще больше напоминать лицо доброй пожилой армянки. – Только не уговаривай меня съесть эту отраву, – сказал он, кивая на высокий, как замок, и чрезвычайно аппетитный на вид обломок яблочного пирога. – Вот кофе, пожалуй, закажи мне…
Зяме не хотелось его обижать, но Миша был из тех новообразований, избавляться от которых следовало только оперативным путем.
– Прости, старик, – сказала она, – какой там кофе! Я даже не уговариваю тебя остаться. У нас с Розой Ефимовной встреча сугубо интимного свойства…
Миша бодро вскочил, словно как раз и собирался их покинуть. Раскланялся. Все-таки он актер, это многое облегчает.
Но ушел он не сразу, а еще минуты две рассказывал, уже стоя, о своем процветающем бизнесе.
– Я даже Таньке в Новочеркасск выслал пятьсот долларов, – похвастался он. – Заходи ко мне в офис. Во-он там, видишь – манекен на балконе?
– Ах, так это твоя режиссерская находка, – заметила Зяма. – Скотина ты, Миша…
Он захохотал, довольный, что его трюк оценили.
– Я тебя из окна кабинета приметил, – сказал он. – Смотрю, сидит в кафе, прохлаждается… Шея – как у лани: попробуй не заметь издалека…
Когда он наконец ушел, старуха проговорила, внимательно глядя на Зяму:
– А мне сначала показалось, что вы такая… деликатная…
Зяма расхохоталась.
– Ну что вы! Я абсолютно неуправляема. Только мой пес, как более сильная личность, вытворяет в моем присутствии все, что придет ему в голову… – Она с любопытством взглянула на Розу Ефимовну: – А вы и в самом деле принимаете «Группенкайф»?
– Боже упаси! – воскликнула старуха. – Кто это выдержит – такие деньги!..
– Ах, так, значит, и вы не просты… – она положила ладонь на старушечью веснушчатую руку и ласково проговорила ей: – Мы обе с вами, Роза Ефимовна, ох как не просты…
Та улыбнулась.
– Расскажите-ка мне дальше: он бежал от бандитов…
– Он… да, он бежал от белых бандитов и прибился к красным бандитам. Такой он был человек, он не мог жить как все люди, спокойно.
– Вы кого под бандитами разумеете? Я с детства слышала, что дед воевал у Буденного. Вы Первую Конную имеете в виду?
– Ну я ж вам рассказываю… Буденный-муденый… Все они были мародеры. Они долго у нас в Шаргороде стояли. Папа меня все время прятал. От белых прятал, от красных прятал… У нас на чердаке огромный был сундук с кожами – папа изготовлял тфилн и мезузес, – так вот, в этом сундуке он меня прятал. Я была маленькая красивая девушка, сворачивалась на дне, а сверху папа на меня кожи наваливал. Мне было шестнадцать…
– Вы прекрасно выглядите, – сказала Зяма.
– Ай, я вас прошу!.. Вот так и ваш дедушка – пусть земля ему будет пухом, – он умел сказать два-три слова, что они западали прямо в середку сердца и там оставались на всю жизнь… Он меня и нашел в этом сундуке… Может, заметил, что папа тихонько на чердак поднимался с миской еды или вынести за мной ведро… А может, ночью шаги слышал, я ведь выбиралась из сундука походить, поразмяться… тихонько так, подкрадусь к слуховому окошку и смотрю, смотрю на улицу…
Так вот, Зяма дождался, чтоб днем никого не осталось, поднялся на чердак, открыл крышку сундука и приподнял кожи. Я-то думала, что это папа, а как увидела над собой чужое лицо… Ой-вэй! И он мне быстро шепнул на идише: «Не бойся, дитя»… Вы понимаете идиш?
– Да, – сказала Зяма, – дед часто со мной сбивался на идиш. Мы ведь с ним жили вдвоем до самой его смерти, я в юности не очень-то ладила с родителями. Потом это как-то сравнялось. Но с тринадцати лет я жила с дедом в его двухкомнатной квартире. И он, бывало, машинально начинал говорить со мной на идиш. Мне приходилось понимать. А здесь я вдруг много чего вспомнила…
– Да, это было смешно, – задумчиво повторила старуха, – ему что-то восемнадцать, а мне шестнадцать, и он мне говорит: «Об ништ мойрэ, киндэлэ…» – не бойся, дитя… У него была такая улыбка, – вот как у вас, очень похоже, – что от нее таяла душа. Что бы он ни вытворял (вытворал), какие бы штуки он ни выкидывал, понимаете, – Господь дал ему такую милоту, такой голос (я и сегодня его слышу), как будто предназначал его… Я не знаю, как это сказать… как будто он был создан для великого смысла, но не в то время и не в том месте… И это в нем чувствовали женщины. Боюсь, что я не очень-то умею это сказать… Он был страшно ласков, понимаете, он никогда не стеснялся говорить много-много таких милых слов, от которых сердце млело…