Он прохаживался по залу, волоча за собой провод от микрофона, то переступая через него, то умело и ловко позмеивая провод по полу, как юная гимнастка в «упражнении с лентой». Торжественно приставал то к одной группе гостей, то к другой, веля им чувствовать себя как дома, наливать себе что душа пожелает, и – терпение, чуточку терпения… Вы увидите сегодня такое!

Вместе с тем он немедленно включался в нерусские разговоры с мелькающими в них «анцисами», «супердяками» и двойными «пудэлями» и даже вставлял что-нибудь, вроде: «В паблисити с „пудэлем“ аккуратнее. В нем закодирована исходная цепочка». Или попросту:

«Боря, к йом ришону – две тысячи комплектов».

Постепенно выяснялось, что и гости, и родители новобрачных, и распорядитель, и даже ансамбль (музыкальный перпетуум-мобиле) – словом, все присутствующие – тем или иным образом причастны к делу распространения (воспевания и увековечения) великого продукта «Группенкайф», который, кстати, меньше всего напоминал продукт.

А у стойки со спиртными напитками стоял низовой потребитель продукта – Танька Голая. Ее обнаженные плечи тускло отсвечивали, как инкрустированный перламутром театральный бинокль – любимая игрушка Мишиного детства, дядин трофей, привезенный из Берлина в 46-м.

В его душе затеплилась тихая грусть, и все-таки, безотчетно, ему почему-то захотелось прикрыть салфеткой эти голые плечи.

К тому же не Бог весть как сшитый сарафан то и дело сползал с левой Танькиной груди, и она, оживленно беседуя, забывала этот косой лиф подтянуть вверх.

Вот что было непостижимо: никто из мужчин – от интеллектуалов квартала «Русский стан» до дюжих, с бычьими шеями распространителей «Группенкайфа», похожих на бабелевских налетчиков с Молдаванки, – никто не посягал на эту святую наготу. Как не посягнет на наготу ребенка ни один нормальный человек. Наоборот – постоянная беспечная Танькина нагота вызывала в них обеспокоенность ее здоровьем и отеческое желание укутать потеплее эту, не по сезону раздетую, девочку.

– Ну, – спросил Миша, – как дела?

– Кайф! – сияя, отвечала Танька Голая.

– Продукт принимаешь?

Она оттопырила большой палец.

– Медитируешь вовремя?

Танька закатила глаза и полетно замахала руками. При этом безлямочный лиф ее сарафана сполз с обеих полных грудей.

– Улучшение чувствуешь? – строго спросил Миша, рассматривая носки своих мексиканских туфель на каблуках (такие туфли идеально подходили к образу сутенера из «Розового квартала».)

– Еще бы!

– Ну вот, – сказал Миша. – Пришло время. На нашей стороне вся дискриминируемая русская община.

Есть люди в России, заинтересованные нам помочь. Будем сколачивать партию. Для этого и собрались.

– Как? – удивилась Танька Голая, переступая длинными красивыми ногами. – А свадьба? Фиктивная?

– Почему – фиктивная? – усмехнулся Миша. – Свадьба – само собой. Мы – за продолжение рода потребителей «Группенкайфа». Но партия – это назревшая необходимость. Мы можем получить до восьми мандатов в кнессете. Сколько можно терпеть? До каких пор?

– Мишка, а знаешь, у нас в театре, где я билетершей работала, был один актер, экстрасенс. Страшный алкоголик. У него в гримуборной на стене рядом с зеркалом были отметки – градусы. Он приставлял стакан и отмерял: перед первым актом можно было выпить 50 граммов, после первого – еще пятьдесят, после второго – сто…

– К чему ты это сейчас?

– А он головную боль лечил, когда пьяный не был. От его ладони такой жар исходил – ужас!

– Ну? – строго спросил Миша. – А при чем тут «Группенкайф»?

– Ни при чем, – улыбаясь и почесывая над грудью розовый гофрированный след от резинки лифа, проговорила Танька Голая. – Просто вспомнила. Он у себя дома батареи парового отопления красил почему-то «золотой» и «серебряной» краской.

– Тебе не холодно? – перебил ее Миша. – Смотри, простудишься!

– Не-а, – отозвалась Танька. – Я люблю, чтоб тело дышало.

Наконец появился ребе с тремя молодыми людьми в униформе ультраортодоксов – черные шляпы, черные костюмы. Если б не ухоженные кудрявые пейсы, свисающие вдоль щек, все они были бы похожи на присяжных поверенных, тем более что среди присяжных поверенных в России и евреи попадались.

Вся эта компания вошла под балдахин хупы и напряженно замерла, к чему-то приготовилась. Отсутствие новобрачных всех уже беспокоило.

Вдруг музыка оборвалась. Сверху раздался странный скрип и даже лязганье металла. В высоком потолке зала открылся люк, и в огромной стеклянной коробке, напоминающей поставленный на попа хрустальный гроб, словно парочка кукол «барби», стали спускаться жених и невеста.

Публика очумела. По обморочной, сдавленной тишине стало ясно, что на свадебной церемонии с подобными театрально-сценическими эффектами еще никто из присутствующих не был.

Спустившись до середины, гроб с молодоженами завис между полом и потолком.

Не успели гости решить, что это неполадки с подъемным механизмом, как в ту же минуту квадрат пола, на котором была установлена хупа, с медленным ленивым скрипом стал подниматься вместе с оцепеневшим стареньким ребе и тремя его учениками.

С публики посыпались очки и вставные челюсти.

А наверху, между небом и землей, шла в это время брачная церемония. Пылающий небожитель-жених повторял за стариком слова, которые надлежало ему произнести, а воздушная невеста вообще готова была, порхая фатой, вылететь из этого затейливого сооружения на все четыре стороны и даже в открытый космос.

Словом, это было нечто среднее между синагогой и космодромом Байконур.

Но вот все участники брачной церемонии благополучно приземлились, распорядитель Миша пригласил гостей поздравить молодых, и пунцовые от счастья новобрачные полетели понад залом – приветствовать гостей и принимать поцелуи и конверты.

Свадебное веселье началось.

36

– Мустафа шатается!

Зяма открыла глаза… Бродяга гремел своей баночкой, пробираясь в проходе между рядами кресел. Опять она не заметила, как он прошмыгнул в автобус, и даже задремала. Как он возникает? Может быть, он бестелесен?

Дойдя до ее кресла, Мустафа остановился и требовательно тряхнул баночкой. Зяма полезла в кошелек, достала два шекеля и протянула ему на ладони.

– Дай еще! – крикнул он, уставясь ей в лицо своими иссушенными безумной тоской глазами.

– Ты наглец, приятель, – сказала Зяма. – Бери, пока я не раздумала.

– Дай больше! – повторил он требовательно. – Мустафа за тебя помолится.

– Да мне ведь самой не хватит до дома добраться, – смутившись, объяснила она. – Я далеко живу.

Он, не мигая, смотрел ей в глаза неприятным, тревожно проникающим взглядом.