Рабинович поплелся шарить на кухне и принес почти целую бутылку водки «Кеглевич» и непочатую бутыль шотландского виски.
– О! Что положительного в миллионере было, так это, что выпивки много привез. Ты ж понимаешь, мой бюджет от всего этого безобразия треснул бы по швам.
– Принес, принес, наш милый Дед Мороз!
Они разлили водку и, поправляя друг друга грозящим пальцем, дружно исполнили безобидный стишок из студенческой молодости. Сначала хором, потом разделились на голоса:
– Здравствуй, дедушка Мороз – борода из ваты! Ты подарки нам принес, пидорас проклятый?
– Я подарки не принес, – пробубнил Рабинович виноватым басом, – денег не хватило.
На что Доктор резонным тенорком заметил:
– Что же ты сюда приполз, ватное мудило? Чокнулись и выпили. Потом они выпили еще и еще…
Похолодало. Едкий дым от пожара улегся, сполз в овраг. Со стороны Иерихона подул ветер, и небо минут за пятнадцать очистилось, поднялось, вздыбилось, вывернуло весь запас искристых звезд, развесило над центром мира Большую Медведицу со всеми причиндалами.
И только на окраине, ведомая ровным ветром, под пастушьим присмотром огромной тяжелой луны тянулась к Иерусалиму рваная, бледно-серая цепочка туч. На черном небе – звонких и холодных, как хрустальный архипелаг.
Этой горной высокопарной долине, этой вечной драме и вечной небесной игре внимали, словно впервые, мрачные холмы Иудейской пустыни – безрадостный приют Адама, изгнанного Всеблагим сюда из райских кущ.
– Доктор… – тихо проговорил Рабинович, – а ведь мы с тобой сидим – где?
– Где? – строго глядя на него, спросил Доктор.
– В центре Мира… Просто: в центре Мира.
– А я жил уже на проспекте Мира.
– Доктор, ты пьян. Не воспринимаешь…
– Рабинович, можно я пойду спать?
– Нет, нет, прошу тебя! Мне страшно! Я… у меня огромное количество грехов, Доктор.
– А ты иди баиньки… утром встанешь, и все пройдет…
– Нельзя, Доктор! Сегодня последняя Ночь Трепета…
– Да? А я думал, что сегодня – ночь бардака и кошмара.
– Я за все плачу… за все в жизни я плачу… Послушай: если б я был другим человеком…
– Не Рабиновичем?
– Да нет, слушай… если б я был отчаянным рисковым мужиком… Настоящим авантюрным мужиком… я знал бы, – чем заняться…
– Брось, старик, брось! Ты… поставил «Чайку» в Душанбе! Львы, орлы и куропатки… Это нужно людям…
– Есть неплохой бизнес, но он…
– Что – он?
– Он плохо пахнет…
– В каком смысле?
– Буквальном…
Доктор плотнее запахнулся в ватный узбекский халат, перекинул ногу на ногу.
– Междунар-родный ассенизационный проект? Под эгидой Ангел-Раи?..
– Да нет, нет…
– И Папа Римский… подбросит… и благословит…
– Да ты просто поехал… С тобой неинтересно уже… Ладно, забудем!
– Ну? Ну?!
– Да ну его к черту, Доктор! Завтра Иом Кипур.
– Да говори же ты, ватное мудило!
– Есть возможность… приторговывать… трупами. Доктор отшатнулся.
– Чем?!!
– Да пустяк – жмуриками… для страховых нужд… – Сашка заторопился объяснить: – Этого ж добра в России навалом… бесхозные бичи, там, бомжи…
– Да на хера они нам?! – испуганно спросил Доктор, совершенно голубой в холодном лунном свете.
– Вот и я говорю, – забормотал Рабинович. – Это – нет, это не для нас. А завтра вообще – Иом Кипур… Эх, древность, славная древность – где мой козел отпущения? Возложу грехи свои…
– Смотри, Рабинович! Как бы я тебя в психушку не упек…
И дальше их разговор стал и вовсе расплываться, таять, зависать рваными клочьями фраз и восклицаний.
Они еще выпили…
Ветер со стороны Иерихо совершенно расчистил небо, протер и отполировал звезды, начистил наждаком медные бока луны и, видать, подлил в этот небесный фонарь керосина – во всяком случае она уже светила приветливей и похожа была на тот главный генерал-фонарь, из которого четками высыпались на шоссе фонари-топазы. И только сильное опьянение спасло обоих мужчин от неминуемого безумия. Ибо человеческое сознание хрупко, а то, что произошло…
– Шшш! Идет кто-то!
– Да кто здесь ночью ходить-то будет? – буркнул Доктор.
– Тихо! – Сашка прислушался.
Тут и Доктору стало слышно, что из оврага поднимается кто-то вверх, к террасе, шумно дыша и отфыркиваясь.
– Арабы! – выдохнул Сашка. Подняться у него не получилось. Доктор взялся нетвердой рукой за горлышко пустой бутылки из-под «Кеглевича».
Нехарактерное для террориста пьяное отфыркивание все карабкалось и карабкалось вверх, и вот над бортиком террасы…
Да, только сильно прогретое алкогольными парами сознание могло вынести эту поистине жуткую картину: над низким бортиком террасы встал козел. Лунный диск, я извиняюсь, качался на его рогах. Борода его двигалась, как у лектора, подбирающего нужное выражение по сложной теме. И, как лектор, он тянул задумчиво: «Э… э-э… э-э…»
Бутылка выпала из руки Доктора и покатилась по полу.
– Это кто? – пролепетал он. – Серный… козел?
– Это – Азазеелл! – провыл Рабинович. (Уже потом, задним, что называется, умом, Сашка вычислил, что давешний пастушок-бедуин, вероятно, и искал этого паршивого козла.) Но ужас ночной так крепко обнял и сжал все его бедные члены, что минуты две Рабинович с Доктором только немо наблюдали, как козел объедает выращенные женой Роксаной цветы в псевдоамфорах.
– Да это козел! – сказал наконец Доктор. – Рабинович, это просто козел! И все.
– Вижу… – выговорил тот… – надо поймать.
– Зачем?
– Грехи возложить… и отправить…
– Да шугани его, к черту! И все. Вот напугал, сука! Пош-шел!
– Погоди! – Рабинович поднялся наконец из кресла, но сразу же опять сел. Во второй раз уже получилось и, покачиваясь, он направился к этому, надо сказать, огромному и заматерелому козлу-предводителю.
Доктор стал его отговаривать и не пускать. Забодает, говорил он, ну его к черту, Рабинович, тебе мало этой ночи, блядь, трепета? Забодает, и все!
Нет, я только возложу, возражал другой… я быстренько возложу и столкну его вниз. Старик, говорил он, пусти, если б ты знал – сколько у меня грехов, старик, когда еще случай представится!
И так, хватая друг друга за руки и друг от друга отпихиваясь, в обнимку они подобрались к козлу, продолжавшему спокойно, по-домашнему объедать флоксы и бугенвиллии.