Хопвит кивнул на дверь у себя за спиной.
– Они там, – отвечал он. – Ждут, если вы пожелаете расспросить их. Они люди необразованные, простые. Я боялся, вы не разберете, что они говорят. Но в одном я уверен: они выдержат самый суровый допрос самого строгого судьи во всем королевстве, и он им поверит.
– Тогда у меня все. – Филип шагал взад и вперед в тени дома. – Хопвит, есть у вас родственники в Лондоне? Такие, кто, к примеру, приютит вас у себя, и тех двоих тоже, на день-другой?
Он почувствовал, как старый слуга вздрогнул. Он все понял.
– Милорд, у меня внук женатый в Ламбете. Жилье у него маленькое, но я не сомневаюсь, что все можно устроить. А вы…
– Да! На дороге меня ждет закрытая карета. Я отправлю вас и ваших двух свидетелей в укрытие до тех пор, пока не смогу предъявить их и воскликнуть: «Вот они!» Премного вам обязан, старина. Так вы согласны оказать мне эту услугу? Вы поедете – все и сейчас?
– Услуга пустяковая, милорд.
Борясь с нахлынувшими чувствами, Филип хотел было что-то сказать, но передумал.
– Тогда зовите их скорее. Пусть собираются. Я провожу вас до кареты, иначе кучер может вас не пустить.
– Осмелюсь спросить, милорд… Велика ли карета? Мы поместимся там?
– Для вас троих места хватит. Я вернусь назад пешком. Нет-нет, не спорьте! Сейчас на улицах только старики полицейские да сторожа. Неужели мне бояться, что меня схватит шестидесятилетний сторож с колотушкой? И потом, – Филип пристально посмотрел наверх, на темные окна спальни, – в деле нужно разобраться до конца!
– Спальня? Уж не хотите ли вы…
– Перестаньте, Хопвит! – сухо сказал Филип. – Только не говорите, будто леди Гленарвон ляжет спать в комнате, где только что произошло убийство.
– Да, милорд. Комната не занята, там лишь тело Молли.
– Понятно.
– Коронерское дознание назначено на завтра, – заявил Хопвит, имея в виду следствие. – Но идти в ту комнату, да еще посреди ночи…
– Хватит с меня ваших дурацких суеверий! Идите и приведите тех двоих.
Менее чем через четверть часа Филип, Хопвит, а также высокий робкий человек и маленькая худенькая женщина, болтавшая без умолку, стояли у кареты на прибрежной дороге. Одноглазый кучер, взбешенный переменой плана, утихомирился, лишь получив все содержимое кошелька Филипа.
– Ладно, свезу я их в Ламбет, – проворчал он, когда Хопвит записал адрес и дал его Филипу. – А что сказать его милости, коли тот спросит про вас?
– Хордеру? Скажите, что я вернусь до рассвета. Для того чтобы попасть к нему в дом в любой час, насколько я понял, достаточно тихо постучать и сказать, что у меня голубиные крылья?
– Точно. Ну что ж, люди добрые, залезайте.
Филип молча наблюдал за тем, как его спутники садятся в карету. При свете лампы он видел три старых усталых лица; на двух было такое недоуменное выражение, что он подумал: пожалуй, не стоило отпускать их одних. Мокам свесил большие руки между коленями: после жуткой пытки, произведенной дантистом-кузнецом, челюсть у него до сих пор ломило. Миссис Мокам, которая, судя по всему, в молодости была очень хорошенькой, сидела между Хопвитом и мужем.
Вдруг, когда Филип уже собирался захлопнуть дверцу, она перегнулась к окошку и разразилась длинной благодарственной речью, из которой он не понял и трех слов.
– Хопвит! Что она сказала?
– Ничего, милорд, – ответил Хопвит, отводя глаза в сторону.
– Что она сказала? Ну?
– Неужели вы никогда не знали, милорд, – отвечал Хопвит, опустив голову, – что бедняжка Молли вас боготворила? И в то же время прикрывала свою хозяйку – давно, почитай уже с год. Она не желала слышать ничего против вас. И даже грозила все рассказать… Но… не важно.
– А миссис Мокам?
– Жена Мокама знала Молли с детства. Она рада, что вы всегда были добры к ней.
– Она будет отомщена, миссис Мокам. Спокойной ночи! Филип еще некоторое время стоял на дороге, продуваемой
ветром с реки, закутавшись в плащ и глядя вслед карете. Наконец, она скрылась за деревьями. Река течет, подумалось ему. И еще… Проклятие! После слов миссис Мокам дело приобретает совершенно новый оборот. Он повернул назад и поспешил в сторону «Пристани».
Войти через парадную дверь, которую Хопвит оставил незапертой, не составило бы труда. Но скрип половицы или малейший шум непременно выдадут его! Лучше попробовать подняться по тайной лестнице сзади – она ведет прямо в спальню.
За домом он нашел свой потайной фонарь. Пройдя немного вдоль стены, Филип обнаружил дверь, ведущую на лестницу. Она оказалась незапертой.
Он тихо открыл дверь, проскользнул внутрь и закрыл ее за собой. В замкнутом пространстве было сыро и душно. Он чуть приоткрыл отверстие потайного фонаря, уже не заботясь о том, как бы не обжечь пальцы, и направил луч света на ступеньки.
Страх сдавил его, точно удавка, однако он не повернул назад.
Он не боялся того, что мертвая Молли вдруг встанет с кровати. Он не испытывал брезгливости и готов был ко многому прикоснуться в спальне. Но эта лестница… Она существует (будет существовать?) в его время, через сто пятьдесят лет; ему вдруг показалось, будто стены оклеены теми же самыми отсыревшими обоями.
Решительно тряхнув головой, Филип стал подниматься.
Ступеньки были каменные, и шагал он бесшумно. Дверь в спальню была заперта изнутри на засов, но, поскольку между дверью и рамой имелась большая щель, отодвинуть засов не составляло труда.
С помощью карманного ножа, которым, как и потайным фонарем, его снабдил предприимчивый мистер Хордер, он, просунув лезвие между дверью и рамой, поддел засов и отодвинул его. Раздавшийся щелчок показался ему очень громким. Дверь в темную спальню также растворилась со скрипом. На самом деле он действовал почти бесшумно. Все в доме крепко спали.
«Один во сне захохотал, другой вскричал: «Убийство!»
Только не паниковать!
Но все же приходится признать: в глубине души он испытывает некий суеверный страх, хоть и упрекал Хопвита за суеверие, перед мертвым телом на кровати. Признать страх – значит победить его? Неужели все в жизни так просто? Нет, он никогда так не считал. Но ему нужно делать свое дело.
Очень тихо Филип притворил дверь. Слабый свет фонаря передвинулся влево, отразился в зеркалах и упал на большую кровать под балдахином. Тело Молли, теперь с головой накрытое простыней, лежало лицом вверх.
Как только он ее увидел, страх ослабел. В конце концов, ему нужна единственная улика – если она еще осталось.
Луч фонаря осветил кровать, перерезанный шнур звонка, плотно занавешенное окно и полированный стол под ним. Потом свет надолго задержался на квадратной бутыли с темно-красным содержимым, еще открытой, и на стоящем рядом одиноком стакане.