Адам отошел, чтобы не слышать разговора компании сторонников войны за соседним столом, и сел, чтобы просмотреть последний выпуск «Джентльмен магазин» . Ничего интересного в нем не было; он попытался было прочесть одну статью, но обнаружил, что внимание его рассеянно, возможно, потому, что двое пожилых джентльменов отвлекали его, горячо споря о сравнительных достоинствах Тернера [35] и Клода [36] . До него доносились обрывки и других разговоров: чья-то последняя острота, чья-то удача при игре в макао… Для него было непостижимо, что люди в такой момент были поглощены подобными глупостями.
У Адама разболелась голова; он чувствовал себя подавленным и понял, что очень устал. Этим и объяснялась его неспособность сосредоточиться на скучной статье. В это время в Фонтли он уже ложился спать. Покинув клуб, он пошел пешком по улице к своему отелю, говоря себе, что хороший ночной сон – это все, что ему сейчас нужно, чтобы вернуть настроение уверенного превосходства над всем и всеми, в котором он пребывал весь день.
Он думал, что немедленно заснет, но не успел прикрыть веки, как его мозг заработал с новой силой: он обдумывал дневную сделку, и так и этак прикидывая, что может случиться в ближайшие часы по другую сторону Ла-Манша. Он пытался отвлечься от хода военных действий и вместо этого сосредоточиться на планах по благоустройству своего поместья, которые он вынашивал, но это оказалось для него слишком сильнодействующим средством. Его тело ныло от усталости, и какое бы положение он ни принимал, оно оставалось неудобным, и вот странно – чем большее он испытывал утомление, тем оживленнее работал его мозг. Он говорил себе, что его убывающая уверенность – всего лишь реакция на предшествующую эйфорию, вспоминая, как часто, после нелегко одержанной победы в сражении, за триумфом и ликованием следовал приступ депрессии; но бесконечный спор в его голове все продолжался. Сомнения терзали его; в его мозгу гораздо реальнее, чем воспоминания о Талавере, Саламанке, Витторио, возникала мысль о том, что Веллингтон никогда не противостоял самому Наполеону. Совсем недавно он смеялся над людьми, говорившими ему это, но это было правдой: Массена был лучшим из маршалов, посланных против Веллингтона, истинным полководцем, но не Наполеоном. Являлось правдой также и то, что Веллингтон никогда не проигрывал битв, но это можно сказать о любом полководце до первого поражения. Борясь с этим надвигающимся убеждением в катастрофе, Адам думал обо всех замечательных людях Пиренейской армии, может быть, и пьяных негодяях, но стоивших более, чем троекратное количество лягушатников, и это они доказывали врагу снова и снова. Да, они очень хороши в атаке, эти французы, но, когда дело доходило до упорного противостояния, никакие солдаты в мире не выдерживали сравнения с британцами..
В предрассветные часы к Адаму пришло трезвое осмысление и понимание того, что он действовал, как сумасшедший; и, пока его не сморил беспокойный, сопровождаемый кошмарами сон, он вынес худшие мучения, чем любые из испытанных им в руках хирурга.
Когда Кинвер раздвинул шторы в его комнате и он окончательно проснулся, самые жуткие из его предположений показались абсурдными; но он чувствовал себя более измученным, чем когда отправлялся в постель, и не намного более обнадеженным.
Впоследствии он так и не смог вспомнить, чем занимался в течение этого бесконечного дня. Когда появились свежие выпуски газет, они содержали лишь самые первые сообщения о боевых действиях, которые велись шестнадцатого и семнадцатого июня. Даже с поправкой на преувеличение и недоразумения, чтение их не вселяло особой бодрости. Официальных депеш не было – верный признак того, что боевые действия при Линьи и Катр-Бра были лишь прелюдией к основному сражению, – новости, которые еще не достигли Лондона.
С Катр-Бра дело обстояло плохо – это было очевидно. Бонапарт застиг герцога врасплох; было чудом, что Ней, похоже, не довел до конца атаку на силы, которые, как он наверняка знал, многократно уступали его собственным. Забыв свои личные треволнения, Адам подумал, что они, должно быть, стояли как герои, эти люди, которые удерживали позиции, пока в середине дня Пиктон не привел резерв. Он уже был жестоко разгромлен, и ни о какой британской кавалерии не упоминалось. Наверное, это была яростная, отчаянная схватка, сопровождаемая большими потерями, но, слава Богу, не заключительная. Стычки кавалерии при Жаннапе семнадцатого дали волнующий материал для журналистских перьев, но были относительно маловажными. Худшей новостью было то, что пруссаки, похоже, получили сокрушительный удар и в беспорядке откатились назад. Ходили даже слухи, что Блюхер убит; и где теперь пруссаки, переформируются или отступают, никто не знал. Плохо будет дело, думал Адам, если офицерам не удастся снова собрать их вместе.
Попытки составить картину положения из ненадежных источников давались нелегко, но на короткое время Адам почувствовал себя более обнадеженным, находя утешение в том соображении, что, хотя резерв, должно быть, страшно ослаблен, Веллингтон сумел отступить с войсками организованно, и, очевидно, не от слишком потрепанного противника.
Пока больше никаких новостей не появилось, но по мере того, как тянулся этот день, до Лондона доходили все более и более зловещие слухи, передаваясь из уст в уста. Союзная армия потерпела сокрушительное поражение. Остатки ее в беспорядке откатились к Брюсселю, их видели проходящими узкой колонной через Антверпенские ворота; дезертировавшие с поля боя попадались в такой дали, как Гент и Антверпен, и поговаривали о невиданной бомбардировке, сокрушительных атаках огромных кавалерийских сил, ужасном кровопролитии…
Осознавая, что многое из того, что он слышал в тот день, ложно, Адам все равно под бременем этой катастрофической информации пал духом. Когда не было получено ни единой ободряющей новости, никто больше не мог презрительно высмеивать дошедшие слухи: даже если рассказы были сильно преувеличены, они все же должны были зиждиться на правде событий; и в конце концов любой человек был вынужден посмотреть в лицо не возможности поражения, а поразительной ее определенности.
Уверенность, которая, подобно пламени, весь предыдущий день пронизывала все существо Адама, ослабла ночью до состояния тлеющих угольков, а потом вспыхивала с судорожной, но убывающей силой при его усилиях как-то поддерживать в ней жизнь; и не успела окончательно умереть, когда он тем же вечером шел пешком по улице к Бруксу. Она все еще тлела, но с таким едва ощутимым мерцанием, что он почти не осознавал этого. Он чувствовал себя совершенно больным, как будто был избит до бесчувствия. Пытаясь осознать, что армия разбита, он повторял про себя эти слова, но они ничего не доносили до его мозга – они были так же бессмысленны, как какая-нибудь невнятная тарабарщина. Проще было осознать, что он довершил дело разорения своего дома. Мучаясь бессилием, он вслух произнес: «Бог мой, что я натворил?» – в ужасе перед тем, что показалось тогда актом безумия; но вот чудеса – он по-прежнему был в состоянии лелеять надежду, что его рискованное предприятие еще увенчается успехом. Маленькая искорка надежды, которая таилась за отчаянием и самобичеванием, имела в своем основании не более здравого смысла, чем неверие, которое вспыхивало в его мозгу, когда на него обрушивались свежие вести о позорном бегстве. Он знал, что когда поставил на карту все, чем владел, даже Фонтли, то не считал это рискованным предприятием, но не мог вернуть уверенности, руководившей им в тот момент, или, наконец, понять, как он мог быть таким непроходимым глупцом, таким ужасным дурнем, чтобы действовать вопреки совету мистера Шоли и уговорам Уиммеринга.