Подавив подловатое желание ударить ногой в смутно белеющее внизу лицо, Алексей наклонился, сгреб Бесикова за шарф (краем глаза разглядел гладкие черные волосы, обтянувшие маленькую, словно бы змеиную, совершенно бесовскую голову), приподнял, дал врагу утвердиться на ногах — и с превеликим наслаждением опять поверг его в горизонтальное положение новым ударом в челюсть.
Теперь Бесиков угомонился. Лежал тихо, не шевелясь и не делая ни малейшей попытки остановить Алексея. Наверное, попытайся он, и Алексею пришлось бы убить его… Не пришлось, бог миловал эту тварь.
Перескочив через поверженного врага, наш герой понесся туда, где, как ему казалось, он слышал скрип двери.
Там, где Алексей дрался с Бесиковым, было темно, а здесь — еще темнее. Он бежал, выставив вперед руки, опять сражаясь с ветками, цветами, лианами, и внезапно встретил напряженными ладонями деревянную поверхность. Стенка? Нет, дверь.
Та самая дверь!
Алексей секунду постоял, умеряя дыхание, потом нашарил ручку и начал приотворять дверь — осторожно — осторожненько, неслышно!
Уличный воздух, коснувшийся лица, показался ледяным после жаркой духоты зимнего сада. Алексей увидел широкое крыльцо, лестницу, и в первое мгновение ему показалось, что беглянка ускользнула-таки, но тут же он увидел стройную женскую фигуру, которая, придерживая одной рукой широкие юбки, а другой подбирая рассыпавшиеся легкие волосы, нетерпеливо пританцовывала у калитки в кованой чугунной ограде, явно готовая улизнуть.
Причем улизнуть дама желала не пешком, а в карете, и Алексей то ли услышал, что ли почудилось ему, что он слышит, как скрипят мелкие камушки под колесами этой кареты, как храпят нетерпеливые кони, как свистит, вспарывая воздух, кнут кучера. Он знал только, что ее надо остановить, а потому, чтобы не тратить времени на беготню по ступенькам, перепрыгнул через балюстраду крыльца, упал на гравий, почувствовал на миг боль в ноге — острую боль, от которой даже дыхание занялось, — перекатился, вскочил, пробежал, хромая, несколько шагов, с ужасом ощущая, что нога подворачивается, не слушается, но тонкий силуэт был уже близко, и Алексей в последнем шаге-броске успел схватить ее — не столько для того, чтобы удержать, сколько чтобы самому удержаться. Набежал сзади, обхватил за плечи — и обмер, потому что в точности так же безжалостно, как ударил он только что Бесикова, его ударил неповторимый аромат духов.
Она/ Это была она/.
Какое-то мгновение оба стояли неподвижно, словно не веря случившемуся. И тут, будто нарочно для того, чтобы у нашего несчастного героя не осталось никаких уже сомнений в том, что он поймал-таки свою недостижимую мечту, она обеими руками взяла его ладонь, поднесла к своему лицу и осторожно захватила губами средний палец, проведя языком по луночке ногтя…
И все. И больше уж не было ничего ни в мыслях, ни в сердце, ни в теле, кроме всеохватного желания.
Нет, одна мысль все же промелькнула в воспаленной голове Алексея: “Господи, я плыву, плыву…”
Куда, почему, с кем? Ну, очевидно, с нею!
А она тем временем легко повернулась в его объятиях и обрушила ворох своих прохладных, легких, кружевных рукавов ему на плечи, притянула к себе его голову, пробежала губами по губам — легко, словно пробуя их на вкус или опасаясь испугать. Холодный, скользкий шелк ее платья, прохлада ее тонкого тела, его ладони — такие горячие, раскаленные, прерывистое дыхание двоих… вот губы замерли, слившись, — и вдруг она выскользнула из объятий Алексея, легонько оттолкнув его, совсем чуть-чуть, но этого было достаточно, чтобы бедняга качнулся, оступился на больную ногу, вскрикнул, повалился наземь… и теперь только и мог, что ворочаться на колючем гравии, тщетно пытаясь подняться.
Вот точно так же ворочался недавно в зимнем саду Бесиков, пытаясь схватить Алексея. Теперь ворочался он сам, пытаясь поймать краешек кружевной, взвихрившейся рядом юбки, тонкую щиколотку, обтянутую белым чулком, ножку в голубой шелковой туфельке, но все это лишь мелькнуло рядом — и исчезло, устремясь к карете, которая в это мгновение влетела во двор. Кучер на полном скаку осадил бешеных коней, с запяток слетел лакей, распахнул дверцу, мгновенно выдвинул подножку, склонился в поклоне, подавая руку госпоже, и она уже занесла ногу…
— Сударыня, еще шаг, и я вынужден буду убить вас, — послышался в это мгновение спокойный, неумолимый и в то же время до жути любезный голос.
Оглянулись все: лакей, кучер, она, и даже наш поверженный во прах герой ухитрился повернуть голову. И все увидели человека в черной сутане, который стоял, сжимая в руках два пистолета. Оба были направлены на госпожу Тайну.
Она медленно повернулась, и Алексея поразило, что эти удивительные глаза, которые он запомнил серыми, прозрачными, словно глубокая, чистая речная вода, сейчас превратились в какие-то темные провалы на ее лице. А впрочем, ведь кругом было темно, лишь лунный свет рассеивал эту тьму, да отсветы садовых фонарей.
— Что вам угодно? — с трудом разомкнулись ее губы — голос звучал сдавленно, прерываясь.
— Бумаги, госпожа, — ответил тот, и лишь теперь Алексей сообразил, что разговор ведется по-французски.
— Что? — Она судорожно вздохнула. — Какие бумаги?
— Письмо великого князя Александра Павловича графу фон дер Палену.
— Я впервые слышу… я ничего не понимаю, не знаю… — Она осеклась.
— Не впервые, мадам. Вы все отлично знаете и понимаете. Ведь я говорю о том самом письме, которое было похищено вами из потайного секретера генерала Талызина, убитого вами и… вашим сообщником.
Она покачнулась, вскинула руки, словно защищаясь, но тут же уронила их. Лишь на миг она потеряла самообладание. Быстрота, с которой она овладела собой под этим напряженным взглядом из-под капюшона, под тяжелыми взорами двух оружейных стволов, была сверхъестественной для любой другой женщины, но не для этой. Не для этой!
— Вы сошли с ума, достопочтенный иезуит, — промолвила она с холодноватой, оскорбительной учтивостью. — Если не ошибаюсь, я вижу перед собой пастора Губера… величайшего дантиста нашего времени, не так ли?
Учтивость ее тона мгновенно сменилась откровенной насмешливостью.
Руки чернорясника дрогнули. Дрогнули и пистолеты в этих руках, и пальцы на курках.