Я собиралась сказать, что приеду в другой раз, но вместо этого произнесла:
— В основном, от двух до пяти лет. Семь, если повезет.
Она опустила руку.
— Но Стивен Хокинг…
— Это исключение. И это не важно, потому что я все равно не хочу так жить.
— Ты еще не можешь этого знать.
— Поверь, могу.
— Болезнь совершенно меняет отношение к жизни.
—Нет.
Я рассказала ей, как все началось, как споткнулась и упала на улице. Поведала про обследования и анализы. О бесполезной программе физических упражнений и визитах к разным знахарям. В заключение я рассказала о том, как прогрессирует болезнь.
— Она уже перекинулась на руки, — закончила я. — Пальцы у меня слабеют. Если ты посмотришь на письмо, которое я пыталась тебе написать…
— Черт бы тебя побрал, — сказала она, хотя в ее словах полностью отсутствовала страсть. — Черт бы тебя побрал, Оливия.
Настало время для лекции, но я выдержу, подумала я. Это всего лишь слова. Ей нужно высказать их, а как только она это сделает, мы сможем перейти от взаимных упреков по поводу прошлого к планам на будущее. Чтобы как можно скорее покончить с лекцией, я сделала первый шаг.
— Я натворила глупостей, мама… Оказалась не такой умной, как думала. Я ошибалась и очень сожалею.
Мяч был у нее, и я покорно ждала, когда она сделает бросок.
— Как и я, Оливия, — сказала она. — Сожалею. Больше ничего не последовало. До этого я на нее не смотрела, а лишь теребила нитку, выбившуюся из шва джинсов. Я подняла взгляд. Глаза матери затуманились, но были это слезы, усталость или усилие отогнать мигрень, я не поняла. Она как будто старела на моих глазах. Какой бы она ни показалась мне в дверях гостиной полчаса назад, сейчас она выглядела на свой возраст.
Совершенно неожиданно я задала ей вопрос:
— Почему ты послала мне ту телеграмму?
— Чтобы причинить тебе боль.
— Мы ведь могли помочь друг другу.
— Не тогда, Оливия.
— Я тебя ненавидела.
— Я винила тебя.
— И по-прежиему винишь? Она покачала головой.
— А ты?
Я подумала.
— Не знаю.
Она коротко улыбнулась.
— Похоже, ты стала откровенной.
— Приближение смерти способствует.
— Ты не должна говорить…
— Откровенность обязывает. — Я попыталась поставить чашку на стол, она забренчала о блюдце, как сухие кости. Мать взяла у меня чашку, прикрыла ладонью мой правый кулак.
— Ты другая, — сказала я. — Не такая, как я ожидала.
— Это все любовь.
Она произнесла это без тени смущения. В ее словах не было ни гордости, ни попытки защититься. Она просто констатировала факт.
— Где он? — спросила я.
Она недоуменно нахмурилась.
— Кеннет, — пояснила я. — Где он?
— Кен? В Греции. Я только что проводила его в Грецию. — Она, видимо, сообразила, как странно это прозвучало почти в половине четвертого утра, потому что, сев поудобнее, добавила: — Вылет задержали.
— Ты приехала из аэропорта?
—Да.
— Ты много для него сделала, мама.
— Я? Нет. В основном он всего добился сам. Он не боится работать и ставить цели. Просто я была рядом, чтобы узнать об этих целях и побудить его работать.
— И все равно…
На ее губах все еще играла улыбка обожания, словно мать и не слышала меня.
— Кен всегда создавал свой собственный мир, Оливия. Брал пыль и воду и превращал в мрамор. Мне кажется, он тебе понравится. Вы с ним одного возраста, ты и Кен.
— Я ненавидела его. — Потом поправилась. — Я его ревновала.
—Он прекрасный человек, Оливия. Действительно, прекрасный. Как он заботился обо мне просто по доброте душевной… — Она приподняла руку с подлокотника. — Что я могу сделать, чтобы украсить твою жизнь, всегда спрашивал он. Как вознаградить тебя за то, что ты для меня сделала? Приготовить ужин? Обсудить новости? Поделиться с тобой самым сокровенным? Вылечить мигрень? Сделать тебя частью моей жизни? Заставить тебя мною гордиться?
— А я ничего подобного для тебя не сделала.
— Неважно. Потому что теперь все изменилось. Жизнь изменилась. Я никогда не думала, что жизнь может настолько измениться. Но это происходит, если ты открыта для этого, дорогая.
Дорогая. Куда мы движемся? Я слепо последовала этим курсом,
— Я живу на барже. Она похожа… Мне понадобится инвалидное кресло, но баржа слишком… я пыталась… Доктор Олдерсон говорит, что есть приюты, специальные дома…
— И есть просто дома, — сказала мать. — Как этот, ведь он и твой дом.
— Ты же не можешь на самом деле хотеть…
— Я хочу, — сказала она.
Вот так все закончилось. Она встала и сказала, что нам нужно поесть. Помогла мне перейти в столовую, усадила за стол, а сама пошла на кухню. Через четверть часа она вернулась с яйцами и тостами. Она принесла клубничный джем и свежий чай. И села не напротив, в рядом со мной. И хотя именно она предложила поесть, сама она практически ничего не съела.
— Это будет ужасно, мама. Это… Я… БАС… Она накрыла мою руку ладонью.
— Мы поговорим об этом завтра, — сказала она. — И послезавтра. И на следующий день тоже. У меня сжалось горло. Я положила вилку.
— Ты дома, — сказала мать. И я поняла, что она говорит искренне.
Линли нашел Хелен на заднем дворе своего городского дома, в саду. Она ходила среди розовых кустов с секатором. Однако срезала она не розы и не бутоны, а уже отцветшие и увядшие цветы, оставляя их лежать на земле.
Он наблюдал за ней из окна столовой. Темнело, и уходивший свет окутывал Хелен мягким сиянием. Он лег на ее волосы бликами цвета бренди, кожа Хелен мерцала, как тронутая золотом слоновая кость. Оделась Хелен в ожидании длительной хорошей погоды: абрикосовый блузон и такие же леггинсы, на ногах босоножки на тонкой подошве.
Глядя, как она переходит от куста к кусту, он вспомнил ее вопрос о любви. Как это объяснить? Не только ей — причем, убедительно, — но и себе.
Если бы он делал рациональный выбор, то, вероятно, остановился бы не на Хелен Клайд. С ее возмутительным равнодушием к тысячелетней истории, которая их окружала, с ее способностью беззаботно наслаждаться лишь тем, что здесь и сейчас предлагает жизнь, с ее показной беспечностью. Если они поженятся, у них столько же шансов продержаться более года, как у свечи на ветру. И все равно он желал ее.