И внезапно Линли понял.
— Вы все знали, — сказал он.
— Фрэнсис, вы ни в коем случае не должны думать… — начала Хелен, но Фрэнсис прервала ее, поднявшись на ноги.
Она подошла к тумбочке, вытащила верхний ящик и поставила его на кровать. Из самого дальнего угла, с самого низа она достала комочек белой ткани. Медленно, как священник, выполняющий ритуал, она развернула его, встряхнула, а потом разгладила на покрывале рукой.
Линли и Хелен подошли к ней. Втроем они стояли и смотрели на то, что оказалось носовым платком, обычным носовым платком, который отличали от всех остальных платочков лишь две детали: вышитые в углу инициалы «Ю» и «Д» и пятно цвета ржавчины примерно по центру платка. Это пятно рассказало им маленькую драму, разыгравшуюся в прошлом. Он порезал палец, ладонь, кисть руки, пока делал что-то для нее — отпиливал доску, заколачивал гвоздь, вытирал стакан, подбирал осколки кувшина, случайно упавшего на пол. Поскольку сам он вечно забывает носить с собой платок, она тут же достает свой носовой платок из сумочки, из кармана, из-за рукава свитера, из чашечки бюстгальтера и прикладывает к его ране. Этот кусочек ткани затем оказывается в кармане его брюк, пиджака, пальто, и все забывают о нем, пока его жена, собирающая белье в прачечную или химчистку или сортирующая старые вещи, чтобы отдать ненужное в секонд-хенд, не находит его. Она понимает, что это за платок, и хранит его. Сколько же лет она хранит его? Сколько невыносимо долгих, богом проклятых лет она хранит его и не спрашивает о нем у мужа, лишая его таким образом возможности сказать правду, какой бы эта правда ни оказалась, или солгать, выдумав вполне достоверное и невинное объяснение, которому она могла бы поверить или которое могла бы взять за основу, чтобы лгать себе? Хелен спросила:
— Фрэнсис, вы позволите мне выкинуть это?
Она наклонилась, чтобы забрать платок, но не прикоснулась к нему, а опустила руку рядом с ним на покрывало с осторожностью, с какой послушник обращается с реликвией, прикасаться к которой позволено лишь посвященным.
— Нет! — воскликнула Фрэнсис и схватила носовой платок. — Он любил ее, — сказала она. — Он любил ее, я знала это. Я видела, как все было, их любовь разворачивалась передо мной, как книга перед читателем. Или как пьеса перед зрителем. И я ждала, потому что, понимаете, с самого начала я знала, что он чувствует. Он уверял меня, что ему нужно поговорить с ней. Из-за Рэнди… Из-за того, что та несчастная семья только что потеряла ребенка, чуть младше, чем наша дочь, и он видел, какая это страшная трагедия для них, видел, как они страдали, особенно мать, и «никто не проявляет желания поговорить с ней об этом, Фрэнсис. У нее никого нет. Она существует в пузыре горя — нет, в зараженном нарыве скорби, и никто не желает вскрыть его. Это негуманно, Фрэнсис, просто негуманно. Ей нужно помочь, а не то она сломается». И он решил быть тем, кто вскроет этот нарыв скорби. Он засадит того злодея в тюрьму, и, Фрэн, дорогая, он не успокоится до тех пор, пока убийца не предстанет перед правосудием. Потому что как бы мы чувствовали, если бы — сохрани нас Бог! — кто-то причинил вред нашей Рэнди? Мы бы не спали ночей, мы бы обыскивали улицы, мы бы не спали и не ели, нашей ноги бы не было в нашем доме до тех пор, пока мы не отыскали бы то чудовище, что посмело обидеть ее.
Линли медленно выдохнул, вдруг осознав, что не дышал все время, пока говорила Фрэнсис. Он ощущал себя так, как будто его вышвырнули на середину океана и ему остается только пойти ко дну. Он взглянул на жену, надеясь получить от нее хоть какую-нибудь подсказку, и увидел, что она зажала рот рукой. И понял, что она чувствует грусть. Хелен грустит о словах, так долго остававшихся невысказанными между супругами Уэбберли. Он же не мог решить для себя, что хуже: годы, проведенные под пыткой неопределенностью, или секунды быстрой смерти от кинжала знания.
Хелен проговорила:
— Фрэнсис, если бы Малькольм не любил вас…
— Долг, — произнесла Фрэнсис, аккуратно складывая носовой платок.
Она ничего не прибавила к этому слову.
— Мне кажется, что долг — это часть любви, Фрэнсис, — сказал Линли. — Нелегкая часть. Это совсем не то, что первая волна восторга, волна желания и веры в то, что звезды предопределили твою судьбу и тебе так повезло, что однажды ты глянул в небо и прочитал послание. Нет, это та часть, где мы выбираем, придерживаться ли нам взятого курса или нет.
— Я не дала ему права выбора, — обронила Фрэнсис.
— Фрэнсис, — негромко сказала Хелен, и по ее голосу Линли понял, сколь трудно ей произнести следующие слова, — поверьте, это не в вашей власти.
Фрэнсис обернулась к Хелен, но, конечно, увидела только внешний образ, выстроенный Хелен для жизни в том мире, который она давным-давно для себя создала: модная стрижка, свежий маникюр, ухоженная безупречная кожа, идеальное стройное тело, еженедельно тонизируемое массажем, одежда, сшитая для женщин, которые знают, что такое элегантность и как ею пользоваться. Но что касается самой Хелен, женщины, которая однажды стремительно покинула любимого мужчину, потому что не могла справиться с тем, что ей придется кардинально изменить весь свой жизненный уклад… Фрэнсис Уэбберли не знала той Хелен и, следовательно, не могла знать, что никто лучше Хелен не понимает, что состояние одного человека — ментальное, духовное, псих1гческое, социальное, эмоциональное, физическое или любая комбинация вышеперечисленного — никак не может повлиять на выбор, который делает другой человек.
— Вы должны знать это, Фрэнсис, — сказал Линли. — Малькольм не бросался под машину. Да, Эрик Лич позвонил ему и сообщил о смерти Юджинии Дэвис, и вы, скорее всего, читали о ее убийстве в газетах.
— Эта новость его сразила. Я думала, он забыл о ней, а оказалось, что нет. Спустя столько лет.
— Он не забыл ее, вы правы, — сказал Линли, — но по иным причинам, чем вы думаете. Фрэнсис, мы не забываем. Мы не можем забыть. Сдав документы в архив, мы не можем идти дальше по жизни как ни в чем не бывало. Это невозможно. Так уж устроен наш мозг. Он помнит. Если нам повезет, то эти воспоминания не превратятся в кошмары. Но это максимум, на что можно надеяться. Это часть работы.
Линли знал, что балансирует на тонкой грани между истиной и ложью. Он знал, что чувства, которые Уэбберли испытывал во время своего романа с Юджинией Дэвис и в последующие годы, объяснялись далеко не одним этим свойством памяти. Но сейчас признавать это было нельзя. Сейчас главная задача состояла в том, чтобы жена Уэбберли уяснила одну важную деталь последних сорока восьми часов. Поэтому он повторил ее:
— Фрэнсис, он не бросался под колеса машины. Его сбили. Сбили умышленно. Кто-то хотел убить его. И через несколько часов или дней мы узнаем, преуспел этот «кто-то» или нет, потому что Малькольм может умереть. Недавно он перенес еще и обширный инфаркт. Вам ведь сообщили об этом?
Она издала странный звук: нечто среднее между мучительным стоном женщины при родах и испуганным всхлипом брошенного ребенка.
— Я не хочу, чтобы он умирал, — сказала она. — Я боюсь.