Тем не менее Джил пообещала Ричарду не ездить на «хамбере» и целых два месяца держала слово. Таким образом, она сама увеличила процент вероятности, что он не заведется.

Но он завелся. С первого раза. Однако за эти два месяца, что она не садилась за руль дедушкиного наследства, ее живот вырос. Нужно отодвинуть тяжелое переднее кресло. Джил нагнулась, дотянулась рукой до металлической рукоятки. Она нажала на нее и уперлась ногами в пол, толкая кресло. Оно не шевельнулось.

— Проклятье! Ну же, давай!

Она попробовала еще раз, но снова безуспешно: или механизм проржавел за годы службы, или что-то заблокировало направляющие, по которым двигалось огромное кресло.

Подавляя растущую тревогу, Джил водила пальцами по полу под сиденьем. Вот рукоятка, вот одна направляющая, вот вторая. Ага, что-то есть. Что-то твердое, тонкое и прямоугольное застряло в направляющей, причем застряло так, что сиденье нельзя сдвинуть с места.

Джил нахмурилась. Потянула за найденный предмет. Подергала его вправо, влево, выругалась, потянула снова. Ее пальцы стали влажными от пота, беспокойство мешало действовать целенаправленно. Ну наконец-то! Наконец-то предмет поддался. Джил вытащила его из-под сиденья и положила рядом с собой.

Оказалось, что это фотография в рамке. Фотография в скромной деревянной рамке.

Гидеон

11 ноября

Я побежал, доктор Роуз. Я бросился к выходу из музыкальной комнаты, скатился по лестнице и выскочил на Чалкот-сквер. Я не знал, куда бегу и что собираюсь делать. Но я должен был уйти от отца и от того, что он, сам того не желая, заставил меня вспомнить.

Я бежал, не разбирая дороги, потому что у меня перед глазами стояло ее лицо. Я видел ее не радостной, не безмятежно-невинной, не страдающей от боли, а теряющей сознание, пока я держал ее под водой. Я видел, как она вертит головой из стороны в сторону, как развертываются веером ее детские волосики, как она по-рыбьи разевает рот, как ее зрачки закатываются и исчезают. Она боролась за жизнь, однако ее силы не могли сравниться с моим гневом. Я держал и держал ее, и, когда Катя и Рафаэль ворвались в ванную, она уже не шевелилась и не сопротивлялась мне. Но гнев мой все еще не был утолен.

Стуча ботинками по асфальту, я бежал через площадь. Сначала в сторону Примроуз-хилл, потому что ноги понесли меня по привычному маршруту. Но Примроуз-хилл — открытое место, а я не мог вынести даже мысли о том, чтобы оказаться на виду. Поэтому я свернул за первый же угол, углубился в тишину сонных домов и бежал до тех пор, пока не добрался до начала Риджентс-Парк-роуд.

Вскоре я услышал, как меня зовут по имени. Пока я стоял, задыхаясь, на перекрестке, где встречаются улицы Риджентс-парк и Глостер, из соседнего проулка выбежал отец, держась руками за бок. Увидев меня, он закричал: «Подожди!» Я припустил с новой силой.

Пока я бежал, в ритм шагам в голове бились слова: «Он всегда знал». Потому что я вспомнил кое-что еще, и воспоминания замелькали предо мной серией отдельных кадров.

Катя вопит и визжит. Рафаэль отталкивает ее в сторону, чтобы добраться до меня. Крики и топот поднимаются по лестнице и приближаются по коридору. Мужской голос выкрикивает: «Проклятье!»

Папа в ванной. Он пытается оттащить меня от ванны, оторвать от сестры, но мои пальцы впиваются, впиваются, впиваются в ее хрупкие плечи. Он орет на меня и бьет меня по лицу. Он дергает меня за волосы, и наконец я отпускаю ее.

«Уведите его отсюда!» — ревет он. Впервые в жизни отец напоминает мне дедушку, и мне становится страшно.

Рафаэль вытаскивает меня из ванной в коридор, но я успеваю услышать, что делают и говорят вокруг. Моя мать взбегает по лестнице: «Ричард, Ричард!» Сара Джейн Беккет и жилец Джеймс переговариваются, торопливо спускаясь с верхнего этажа. Где-то надрывается дедушка: «Дик! Где мое виски? Дик!» И снизу доносится слабый бабушкин голос: «С Диком все в порядке? Что с ним?»

Потом надо мной склоняется Сара Джейн Беккет. «Что случилось? Что происходит? — спрашивает она и высвобождает меня из хватки Рафаэля. — Рафаэль, что ты с ним делаешь? А с ней-то что такое?» Последний вопрос относится к Кате Вольф, которая заливается слезами и повторяет: «Я не оставляю ее! Только на минуту». Рафаэль Робсон не отвечает ни на один из этих вопросов.

Затем я у себя в комнате. Я слышу, как кричит папа: «Не входи сюда, Юджиния! Вызови "скорую помощь"!»

Она спрашивает: «Что случилось? Сося! Что с ней?»

Хлопают двери. Плачет Катя. Рафаэль говорит: «Давайте я отведу ее вниз».

Сара Джейн Беккет стоит у моей двери, она прижалась к ней ухом и подслушивает. Я сижу в изголовье кровати, руки мокрые по локоть, весь трясусь. До меня наконец доходит непоправимость и весь ужас содеянного мною. И все это время играет музыка, все та же музыка, проклятый «Эрцгерцог», который преследовал меня, как безжалостный демон, последние двадцать лет.

Вот что я вспомнил, пока бежал, и, пересекая перекресток, я не пытался уворачиваться от транспорта. Если бы меня переехал грузовик, это показалось бы мне великой милостью.

Но никто меня не сбил. Я добрался до противоположной стороны. Однако папа не отставал, по-прежнему умоляя меня подождать.

Я бежал, бежал прочь от него, бежал в прошлое. Это прошлое представало передо мной калейдоскопом картинок: вот добродушный рыжеволосый полицейский, от которого пахнет сигаретами, разговаривает со мной ласковым отеческим голосом; вот мать ложится ночью на мою кровать и держит, держит, держит меня, прижимая лицом к своей груди, как будто хочет сделать со мной то же самое, что я сделал с сестрой; вот отец сидит на моей кровати, его ладони лежат у меня на плечах, как раньше мои ладони лежали на плечах Сони; вот звучит его голос: «Не бойся, Гидеон, ты в безопасности»; вот Рафаэль с цветами, это цветы для моей матери, цветы соболезнования, призванные смягчить ее боль. И неизменно приглушенные голоса, в каждой комнате, день за днем, неделя за неделей…

Наконец Сара Джейн отходит от двери, где долго простояла без движения, слушая и чего-то ожидая. Она подходит к проигрывателю в тот момент, когда скрипка в трио Бетховена исполняет пассаж двойными нотами. Она нажимает на клавишу, и невыносимая музыка наконец-то стихает. Но наступившая за ней тишина обрушивается на меня пустотой, и мне так страшно, что я хочу, чтобы вновь заиграла музыка.

В эту тишину врывается вой сирен. Он становится все громче и громче. У дома с визгом тормозят машины «скорой помощи» и полиции. Наверное, они появились в считанные минуты после вызова, но мне кажется, что прошел уже час с тех пор, как папа схватил меня за волосы и заставил разжать пальцы, вцепившиеся в плечи сестры.

«Сюда, наверх!» — кричит на лестнице папа, когда кто-то впускает врачей и полицейских в дом.

Затем предпринимаются усилия по спасению того, что спасти уже нельзя. Я знаю, что спасти это уже нельзя, потому что я сам это разрушил.